«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Совершенно иначе был настроен их сын. Женатый на француженке из правых университетских кругов, он чувствовал себя франко-литовцем и ненавидел все русское, особенно — все советское. По отношению к нам он сразу стал враждебен и постоянно толковал родителям: «Держитесь вы от них подальше; они — советские и с ними, конечно, что-нибудь случится, что скомпрометирует и вас. Пусть немцы сначала истребят эту язву на востоке Европы, а потом англичане справятся с немцами, и наша Литва сможет жить. Для ваших советских друзей это, конечно, неприемлемо и тихо сидеть они не смогут. А нам пока надо сидеть тихо». Он несомненно, со своей точки зрения, был прав, но родители не послушались, и после моего ареста были для тебя очень хорошей опорой в беде, а в 1944 году, уже после смерти Юргиса Казимировича, Марья Ивановна первая пришла к нам на помощь во время наших скитаний.

О Москве они рассказывали много любопытного, часть я уже забыл, но то, что будет вспоминаться, передам здесь. Вот, например, кремлевский банкет для иностранных дипломатов в присутствии Сталина. Дело подходит к тостам, Сталин берет слово: «Я хочу предложить тост за здоровье единственного, гениального вождя, отца народов, корифея науки, друга детей (следует перечисление всех титулов, которыми его награждают в советской прессе и в словесных выступлениях). Кажется, я перечислил все. Может быть, кто-нибудь имеет что-либо добавить?» Все молчат. «Значит, все поняли, о ком идет речь. Так вот, попрошу о нем больше не говорить ни слова». Это было произнесено резко насмешливым тоном. Советские ораторы были поставлены в затруднение, но иностранцы тоже не знали, как им быть: в тостах, которые они должны были произнести, предусматривались любезности по отношению к Сталину. Произносить их стало невозможно, а не произносить по дипломатическим традициям тоже было затруднительно[763].

Прежде всего я должен отметить очень грубую ошибку в моих воспоминаниях. По данным, которые я нашел в сборнике «Chronologie du Conflit mondial»[764], указ о ношении желтой звезды был издан в мае 1942 года, а не осенью 1940 года, как мне казалось. И, однако, если ошибка есть у меня, то она есть и у составителей сборника. В 1942 году Пренан был уже в Париже, а между тем все, мной рассказанное, — проекты его жены читать лекцию на улице с желтой звездой на груди и в окружении учениц лицея Фенелон — имело место до его приезда (он вернулся из плена в декабре 1941 года) и осенью, а осенью 1941 года я был в лагере, и, следовательно, это могло иметь место только осенью 1940 года. В 1942 году она тоже делала глупости, о которых еще будет речь.

Весна 1941 года отличается частыми выходами в театры и на выставки. Я говорю «частыми» применительно к моей обычной норме; для тебя разницы особенной не было. Совершенно не помню, с кем мы пошли в Théatre de Chaillot на спектакль из сверхклассического репертуара: «Cid»[765]. В этом театре я и, кажется, ты были в первый раз, и он нам очень понравился: какая разница с ветхим и грязным старьем «Одеона», «Porte Saint-Martin»[766] и т. д. Что же касается до спектакля, то для нас, варваров, не существовали все же причины исторические, литературные, традиционные, сентиментальные, которые во французских театрах обеспечивают успех всякой отжившей дряни.

Мы смотрели эту пьесу так, как француз смотрел бы «Недоросля» в московском театре. Все нам казалось нелепым и забавным: dame[767], сопровождаемая suivante[768]; громкие и банальные стихи, произносимые с завываниями; надоедливая Chiméne, всюду лезущая с выражением своих противоречивых чувств, и ходульный Roderigue опротивели до невозможности. В каком-то акте, когда Chiméne в сотый раз начала требовать голову своего будущего супруга, ты не выдержала и сказала: «Ah, barbe»[769], и этим вызвала враждебное к нам внимание в круге радиусом в пять метров, а ведь ты не любила публичных изъявлений чувств. Мой сосед справа перекинулся за нашей спиной замечаниями, не лестными для нас, с твоим соседом слева. На эту демонстрацию я весьма вежливо заметил ему, что среди пятисот дам, здесь присутствующих, вряд ли хоть одна имеет suivante, чтобы таскать ее с собой всюду и беспрестанно жаловаться; он пожал плечами и ничего не сказал.

После спектакля мы спустились в сад Трокадеро. День был весенний, солнечный, и мы с удовольствием прошлись по Champ de Mars[770] и сели на какой-то отдаленной станции в метро. Я не помню, чья была инициатива в выборе этого спектакля. Кажется, мы оба решили в виде опыта посмотреть хоть одну пьесу классического репертуара. Больше этих опытов мы не делали, хотя со сценической точки зрения спектакль был удачен: и декорации, и исполнители — далеко выше среднего[771].

То, что происходило в Европе в марте — апреле 1941 года, все более убеждало меня, что война между Россией и Германией неизбежна. В конце марта произошел противогерманский переворот в Югославии[772], и в начале апреля, как раз накануне вторжения туда немцев и итальянцев и воздушной бомбардировки Белграда, СССР заявил недвусмысленно о своем враждебном отношении к Германии и заключил договор о ненападении с Югославией[773]. После этого шага можно было ждать прямого вступления СССР в войну, и все его ожидали. Вот, в качестве примера, мой разговор с Левиным в начале апреля во время одного из его «выходных» дней:

Левин: Для вас, как и для меня, конечно, ясно, что немцы воспринимают этот шаг Сталина как враждебный акт, и, будьте спокойны, они нападут на Россию.