На нарах с Дядей Сэмом - Лев Трахтенберг

Однако коварный негритос не спешил к Примо с пачками макрели и блоками марок. Более того, продолжая кормить самогонщика «завтрами», он тайком переключился на продукцию конкурента из другого отряда.

Такой наглости Примо вытерпеть не мог. Подговорив на все готовых соплеменников и обеспечив необходимый тыл, он вызвал злостного неплательщика в туалет на разборки.

Особого выбора у Джи-Эса не было – либо драться (и скорее всего быть побитым), либо просить защиты у администрации.

Принимая во внимание гангстерское детство-отрочество-юность в трущобах Южного Бронкса[470], должник с группой поддержки появился на «гнилой стрелке». А в это самое время ничего не подозревавший Лев Трахтенберг чистил зубы, скреб кожу не бреющим лезвием, давил антисанитарные прыщи и выискивал на голове редкие седые волосы.

Обычный моцион, «утро аристократа», можно сказать. Ничего не делал, починял примусы.

А вдруг такое…

«Битва при Сортире» завершилась полным поражением Черной орды. Засунутый в носок замок от шкафчика, которым отважный мексиканский витязь размахивал перед лицом неприятеля, послужил во славу вино-водочному делу. Причем получше всяких там палиц и секир. Справедливость восторжествовала.

Долг списался кровью. Можно было начинать все сначала. До очередного неплательщика и следующих разборок…

…Табачок – хорошо, самогон – хорошо, а мобильник – лучше. Я б друзьям звонить пошел – пусть меня научат!

На самом деле, чтобы заполучить сотовый телефон, особых мозгов или связей не требовалось. Как и везде, деньги решали все!

В зависимости от спроса и предложения вшивенькая трубка стоила две – две с половиной штуки. Навороченный телефон-коммуникатор уходил за три тысячи. Малюсенькие SIM-карты – электронные карточки с памятью, продавались за две-три сотни баксов.

Предосторожность не мешала никогда и никому, а уж тем более в тюрьме. Правила пенитенциарной «техники безопасности» рекомендовали хранить телефонный «мозг» – чип 1х1 см – отдельно от трубки.

В случае провала явки – обыска, ареста и дознания в дуболомовском гестапо с пустым аппаратом был шанс выйти из воды наполовину сухим. Без отправки на строгий режим, но на полгода в местном карцере.

Если инквизиция обнаруживала телефон в местах «общего пользования», доступных каждому заключенному, доказать принадлежность «аппаратуса» почти никогда не удавалось.

Отпечатки пальцев снимались крайне редко. Почему – если честно – не знаю.

Мобильники прятали в пустых электророзетках, вентиляции, за трубами отопления и, конечно, на рабочих местах.

Оттуда их периодически похищали свои же братья-архаровцы или изымала ВОХР. Как правило, в этом часто был виноват сам владелец телефона.

Запредельное тюремное тщеславие, хвастовство («я – богаче, а значит, лучше тебя») и потеря бдительности приводили к неизбежному расставанию с любимой игрушкой.

В силу понятных причин профессиональных воров среди жителей Форта-Фикс хватало с головой. Иногда от обилия преступников даже мне становилось не по себе.

«Куда же ты угодил, мил человек? Что ты тут делаешь, Левочка? Как тебя угораздило, братишка?» – задавал я сам себе дурацкие риторические вопросы, по-паганелевски и с удивлением рассматривая живность из окружавшего меня парка – сафари.

Маргинальные американские гангстеры в случаях жалости к самим себе и о своем заключении выражались по-пацански конкретно: «I am fucking tired of this shit!»[471].

Как говорили в моем пионерском детстве – «два мира, две системы»…

… Я приятельствовал с Мартинесом, пуэрто-риканским жиганом из Нью-Йорка. Фразочку про дерьмо он очень уважал и часто ее употреблял.

Нашим отношениям способствовал «высокий статус» Мартинеса в тюремной иерархии.

Мой «земеля» по ньюйоркщине трудился секретарем и правой рукой отрядного канцлера Робсона. Многие вопросы отрядного общежития братва решала именно через него.

За определенную мзду в «мэках» или «книжках» Мартинес мог замолвить за просителя словечко злобному и несговорчивому начальнику. Таким образом, у моих соседей появлялись вторые подушки-одеяла, относительно новые стулья, а в особых случаях – царские хоромы, то есть двухместные камеры.

Хитроумная рокировка по переводу страждущих из 12-местной камеры – гадюшника в привилегированный «реал эстейт»[472] обычно занимала несколько месяцев и стоила в районе семи сотен долларов.

Сначала соискатель эксклюзивной жилплощади становился «уборщиком-полотером» первого этажа, но работать ему не приходилось – полы блестели стараниями нанятых на шабашку мексов.

Через какое-то время с подачи адъютанта Его Превосходительства канцлер Робсон переводил ударника пенитенциарного труда на новое место жительства. Мечты осуществлялись.

Позиция «старшего уборщика» требовала навыков выпускника МГИМО: умения балансировать между охраной и зэками.

Мартинес это дело знал и любил.

По утрам, в поисках беспорядка и утраченных иллюзий, он вместе с Робсоном обходил камеры и помещения отряда 3638.

Пока злобный Мамай наводил шорох, мой приятель с каменным лицом собирал выявленную нелегальщину в безразмерные пластиковые мешки. В конце обхода их содержимое вываливалось в огромный синий контейнер в каптерке Мартинеса.

А уже оттуда – либо на помойку, либо обратно на тюремный вещевой склад-прачечную.

После четырехчасового общенационального каунта активные телодвижения в полицейском отсеке прекращались. Исправработники расходились по домам, оставляя на хозяйстве лишь дежурных часовых.

Именно в это время открывалась дверь в каморке папы Мартинеса. Для избранной и платежеспособной публики со звонкими сольдо в карманах. Буратины отдыхали.

Отрядные бугры и атаманы разбойников получали отобранную во время проверки «contraband» – особо жирненькие подушки; лишние книги; перелицованную одежду; дополнительные х/б одеяла; картонки, поддерживающие кроватные сетки; свертки-заначки и прочие заветные торбочки.

Правила внутреннего распорядка строго регламентировали содержание железных шифоньеров. За настоящую нелегальщину – телефоны, табак, алкоголь и продукты с кухни, провинившиеся сразу же отправлялись в многомесячный карцер. На остальное людоед Робсон иногда закрывал глаза: «possession of unauthorized items»[473] грозил меньшими карами – лишением телефона, ларька и свиданий. Если нам везло, и канцлер пребывал в хорошем настроении («жена дала», – судачили зэки), то дело оборачивалось простой конфискацией.