Мэрилин Монро - Дональд Спото

Кроме того, Мэрилин всё более подозрительным взглядом смотрела на Гринов — на свое профессиональное взаимодействие с Милтоном и на личные отношения с Эми. В процессе принятия деловых решений она чувствовала себя на вторых ролях и видела, что ее мнением пренебрегают, в личном плане — устала от одиночества. Милтон и его партнеры никак не могли довести до конца контракт с «Фоксом», и Мэрилин стала задумываться, не совершила ли она ошибку, уехав из Голливуда. Все свои горести она изливала у Страсбергов. Актриса приходила к ним после полуночи, пила шампанское, когда Паула подавала чай, потом искала в их шкафчиках пилюли и так далее, пока наконец в пятом или шестом часу утра не впадала в сон.

1955 год, для Мэрилин явившийся по многим соображениям годом ценных открытий и полезной учебы, оказался для нее также периодом, когда она глотала слишком много таблеток и пила излишне много шампанского. Эми вспоминает этот год как время, в течение которого Мэрилин постоянно то садилась на диету, то отказывалась от ее соблюдения, а также то принимала лекарства, то бросала их. «Однажды она дала мне коробок со снотворным и попросила, чтобы я держала его у себя; если же она станет выпрашивать его содержимое, мне надлежало устроить ей скандал. Я сказала, что она пришла именно к тому человеку, какой ей требуется. Но вскоре после этого Мэрилин стала заискивать и умолять, а Милтон настаивать, чтобы я отдала ей порошки».

С приобретением таких лекарств в те времена никаких проблем не было, и врачи постоянно снабжали ими и Мэрилин, и Милтона. «Милтауном [популярным успокоительным, или транквилизирующим, средством] угощали как карамельками», — вспоминала Эми. Казалось, что каждый может принимать таблетки до бесконечности — и вскоре они погубили Милтона точно так же, как и Мэрилин. Фармацевтические фирмы предоставляли врачам бесплатные пробные партии лекарств, и некоторые из докторов давали своим пациентам слишком много дармовых патентованных средств, превращая их тем самым в частых посетителей, а затем и завсегдатаев своих медицинских кабинетов. «Это была страшная пора, — добавила Эми. — Брат Милтона — врач, и у нас всегда имелась масса лекарств, всё, что душа пожелает: для возбуждения, для успокоения, — нам были доступны буквально любые препараты».

По этим причинам время, которое Мэрилин проводила с доктором Хохенберг, можно, пожалуй, считать потраченным впустую. Чем более обеспокоенной и встревоженной становилась Мэрилин, тем более она чувствовала себя отгороженной от Милтона и обиженной на него, а также на их общего психотерапевта; это зафиксировали в своих записях, которые велись на протяжении всего года, и Ирвинг Стайн, и Фрэнк Делани, причем независимо друг от друга. Как же Милтон мог все-таки функционировать, раз она не могла? Как он мог принимать — наравне с ней — таблетки и все-таки выполнять свою работу? Копаясь в собственном нутре, наверняка необходимо пройти через мрачный и болезненный период, через классическую тьму разума и души, но Мэрилин не обнаружила никакого устойчивого и ясного света в событиях этого года, который поначалу обещал быть необычайно удачным.

Однажды летом, во время уик-энда, который Мэрилин проводила в расположенном прямо на песчаном пляже дачном домике Страсбергов, актриса стояла в свете луны обнаженной, а Сьюзен заворожено наблюдала за ней, восхищаясь пружинистостью, эластичностью и лучезарной белизной ее кожи.

— Мне бы хотелось быть такой, как ты, — произнесла Сьюзен.

— О нет, Сьюзи, — ответила Мэрилин. — Это я бы хотела быть такой, как ты! Тебе предстоит сыграть большую роль на Бродвее, роль Анны Франк, и люди тебя уважают. Нет, нет, со мной не случилось ни того, ни другого.

Летом того же года Мэрилин удивила городок Бемент в штате Иллинойс, приняв приглашение поучаствовать в празднествах по случаю столетия его основания. Ее попросили разрезать ленточку перед входом на художественную выставку и произнести речь о своем любимом президенте Линкольне, чей бюст планировалось открыть. За компанию, а также для того, чтобы запечатлеть путешествие, она пригласила фотографа Еву Арнолд, которая вспоминала, что Мэрилин «обладала огромным, даром показываться на публике и делать себе рекламу» и потому не собиралась пропустить этого на вид не особо важного события из жизни американской глубинки. «Придется дать массам искусство!» — сказала она со смехом.

Вся экспедиция уложилась в один день. Жители Бемента проявили по отношению к великой звезде безграничное обожание, нащелкав массу ее любительских снимков и выпрашивая автографы; все это доставляло Мэрилин невероятное блаженство. По мнению Арнолд, Мэрилин всегда инстинктивно чувствовала, где стоит тренога с фотоаппаратом, и играла для него, наслаждалась им, доказывая факт своего существования посредством бессловесных изображений, а не мелькающих кинокадров. В присутствии фотокамеры происходила мгновенная и автоматическая трансформация: Мэрилин рефлекторно выдвигала грудь вперед, втягивала живот, вертела бедрами, а лицо у нее начинало сиять улыбкой. Как заметила Сьюзен, кожа у Мэрилин действительно была светящейся, а великолепная утренняя дымка создавала своего рода ореол, световой нимб над ее головой. Фотографии, казалось, канонизируют актрису, показывая существо почти неземное и вместе с тем чувственное.

Мэрилин обладала достаточно большим опытом, чтобы знать, насколько ей необходимы высококвалифицированные фотографы типа Грина или Арнолд, которые воздавали ей дань с помощью изображений, не только поддерживающих мифы и иллюзии, но и подталкивающих людей отправиться в кино. «Она была довольна, если людям понравился ее последний фильм, — вспоминал Джон Спринджер из офиса Джейкобса, — но когда все говорили про ее последний снимок на обложке или на постере, ее охватывала самая настоящая радость». Потому-то Мэрилин и вела себя так в Бементе — улыбалась, махала ладошкой, заговаривала со старушками, брала на руки малюток, — все время памятуя о присутствии возлюбленного ею фотоаппарата, а также людей, которые отныне станут боготворить ее до конца дней своих.

Снова окунувшись в сутолоку нью-йоркских будней и в уикэнды, проводимые со Страсбергами или Гринами, Мэрилин увидела еще одну пьесу Артура Миллера, поскольку как раз готовился премьерный спектакль «Вида с моста». Актриса посетила первое представление, которое прошло в театре «Коронет» 29 октября; тогда же она впервые встретилась с родителями драматурга. Вскоре после этого Мэрилин сидела на кухне бруклинского дома Исидора и Аугусты Миллеров — ненакрашенная и одетая в обычную серую юбочку и черную блузку с высоким воротником. «Я собираюсь жениться на этой девушке», — сообщил Миллер своим родителям. Никто не думал, что он сам относится к своим словам всерьез, поскольку тогда еще не говорилось вслух про развод с Мэри Грейс.

Мэрилин навестила также Нормана и Хедду Ростенов. Когда она гостила как-то в их домишке близ пляжа, толпа купающихся и загорающих окружила ее и напирала настолько сильно, что актриса едва не утонула, но обратила все происшествие в шутку, будучи, как всегда, благодарной за проявленный к ней интерес. Шампанское и икра, которые она ценила главным образом потому, что эти деликатесы никогда не были пищей заброшенных и осиротевших детей, стали в тот год ее излюбленными лакомствами. И поэзия, хотя бы и непонятная, немедля захватывала и увлекала ее — даже прежде, чем кто-либо начинал растолковывать стихи или она сама прочитывала сопроводительный текст. Ростен запомнил Мэрилин с большим чувством декламирующей отрывки из Йитса[325]так, словно она говорила их от себя — аналогично тому, что она делала при исполнении ролей в кино: