Шелковый путь. Дорога тканей, рабов, идей и религий - Питер Франкопан

Через 3 дня Гаврило Принцип, юный идеалист, которому не было и 20, выпустил две пули из пистолета по машине, которая проезжала по улицам Сараево. Первая пуля не попала в намеченную цель, поразив в живот и смертельно ранив эрцгерцогиню Софию, которая сидела на заднем сиденье машины вместе со своим мужем. Вторая пуля достигла цели и убила Франца Фердинанда, наследника трона Австро-Венгерской империи. После этого мир изменился[1327].

Современные историки часто фокусируются на «июльском кризисе» – неделях, которые последовали за этим, и упущенных возможностях мира, или на том, что многие давно опасались вспышки враждебности. Недавние исследования подчеркнули, что к войне привела не бравада, а недопонимание. Это был кошмарный сценарий. Как заметил один из историков, «главные действующие лица 1914 года были лунатиками: они смотрели, но не видели, были одержимы желаниями и все же оказались слепы к ужасной реальности», которую они же и создали[1328]. К тому времени как сэр Эдвард Грей понял, что «огни гаснут по всей Европе», было уже слишком поздно[1329].

Некоторое время после убийства возникали опасения насчет России, которые в итоге привели к войне. В случае Германии возымело действие широко распространенное мнение в отношении восточного соседа, и это сыграло решающую роль. Кайзеру неоднократно повторяли его генералы, что угроза, которую представляет Россия, становится все больше и больше, пока ее экономика продолжает расти[1330]. Примерно такие же настроения царили в Санкт-Петербурге, где у высшего командования сложилось мнение, что война неизбежна и чем скорее начнутся военные действия, тем лучше[1331]. Французы были слишком взволнованы. Они уже давно пришли к выводу, что следует быть осторожными и разумными в своих действиях как в Санкт-Петербурге, так и в Лондоне. Они собирались поддерживать Россию[1332].

В Британии опасались того, что произошло бы, если бы российская политика пошла по другому пути. Как бы то ни было, к началу 1914 года в Министерстве иностранных дел уже звучали разговоры о заключении союза между Британией и Германией, чтобы притормозить Россию[1333]. Постепенно противостояние превращалось в кризис, и дипломаты, генералы и политики пытались понять, что предпринять дальше. К концу июля дипломат Джордж Кларк, находящийся в Константинополе взволнованно отмечал, что Британия должна сделать все, что угодно, чтобы примириться с Россией. В обратном случае, как говорил он, она столкнется с такими последствиями, при которых «само существование нашей империи будет под угрозой»[1334].

Хотя некоторые и пытались охладить паникеров, британский посол в Санкт-Петербурге, который недавно предупреждал о том, что Россия становится настолько могущественной, что следует «завоевать ее дружбу любой ценой», теперь выслал домой вполне однозначную телеграмму[1335]. Позиция Британии, говорил он, «достаточно рискованная», наступил момент истины: необходимо было сделать выбор между поддержкой России или «отказом от дружбы». «Если мы ошибемся сейчас, – советовал он, – дружеское сотрудничество с Россией в Азии, столь важное для нас, прекратится»[1336].

Не могло быть нейтральной позиции, как заявил министр иностранных дел России в конце июля. Менее двух недель назад он утверждал, что у России «нет агрессивных целей и намерений насильственного захвата». Теперь же он говорил о последствиях того, что может произойти, если союзники не смогут держаться вместе в момент расплаты. Если позиция Британии останется нейтральной, это будет равнозначно самоубийству[1337]. Это была завуалированная угроза интересам Британии в Персии и во всей Азии.

Во время эскалации «июльского кризиса» британские политики публично рассуждали о мирных конференциях, медитации и защите суверенитета Бельгии. Ставки были сделаны. Судьба Британии и всей империи зависела от решений, принятых в России. Эти двое были соперниками, притворяющимися союзниками, пока ни один из них не желал бороться с другим, однако было очевидно, что маятник власти качнулся от Лондона в сторону Санкт-Петербурга. Никто не понимал это лучше, чем немецкий канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег, политик с обширными связями. Некоторое время он провел без сна, молясь о божественном чуде. Теперь, когда он сидел на террасе, глядя на звездное небо спустя десять дней после убийства в Сараево, маховики войны начали раскручиваться, он обернулся к своему секретарю и сказал: «Будущее принадлежит России»[1338].

В 1914 году еще было непонятно, каким будет это будущее. Мощь России могла быть обманом, она все еще находилась на ранних стадиях социальных, экономических и политических метаморфоз. Испуг 1905 года практически вверг страну в полномасштабную революцию. Назрела необходимость реформ, которая долго игнорировалась консерваторами. Также наблюдалась зависимость от иностранного капитала. Внешние вливания составляли почти половину всех инвестиций между 1890 и 1914 годами. Эти деньги пошли на поддержание мира и стабильной политической обстановки[1339].