Тайный год - Михаил Гиголашвили

Клоп, выходя из домика, бросил:

– А сам не желаешь этого обезьяна допросить? – но получил уклончивый ответ, что в подвал спуск зело труден, ступеньки круты, сверзиться можно:

– Ты иди, я потом… От греха подальше…

– Круты, говоришь? А раньше впору были – по пять раз на дню вниз-вверх бегать? – не удержался Клоп.

– То раньше… Жаль, Роди Биркина нет, он бы подсказал, мозговитый.

При имени Биркина Клоп поджал губы – как и всякий старый знакомец, ревновал к новым царским дружкам и старался так или эдак развернуть их перед царём неприглядной стороной, но с Биркиным это как-то не выходило, посему Клопу ничего не оставалось, как заметить:

– Сдаётся мне, что Родя Биркин – жид, а таким доверять опасно!

Засмеялся:

– Какой же он жид? Если татарин скажешь – ещё поверю, но жид?! Его пращуры – из Рязанской земли, сёлами Курманово и Федосово в Пехлецком уезде владели. Мой дед, царь Иван, однажды у них ночевал и потом их ботвинью хвалил, мне Биркин сам рассказывал…

Клоп скосил щеку:

– Да он понарасскажет! Как он мог про ту ботвинью знать, когда его, соплежуя, тогда и в помине не было? Не ты ли говорил, что у жида волос чёрен и курчав и нос с горбинкой?.. А он таков. Я моего царя боюсь, а Бога – ещё больше, потому свои мысли скрыть от тебя не могу. Но не моё дело – ты володарь, тебе решать, кого возле себя держать. Только люблю тебя и от всего худого оградить желаю. И от Бомелия сторонил, да не вышло…

Это пришлось не по шерсти:

– Ладно… Не очень-то рот разевай… Иди в подвал да смотри, чтоб обезьян жив остался… пока…

Сам решил проведать Шлосера, заодно и выспросить о Бомелии. Может, честный немец что-нибудь слышал о тёмных делах колдуна?

Идти надо в северный угол крепости, где Шлосеру выделен покой – бывший склад. Немец пристроил кухарню и готовил себе сам, довольствуясь малым, но на зиму обязательно заготавливая шпек, колбасы и сардельки-вурсты, коими угощался после работы.

Сильно сжав дверь, неслышно приоткрыл, приник к щели: Шлосер сидел за верстаком, ковырялся в чём-то, не видном от входа. Походная складная койка. Полки с разными нужными вещами. Всё тихо, можно входить.

При виде царя Шлосер резво отъехал в кресле на колёсиках:

– О, мой касутар! Исфиняй, я сижусь! Вот нога дел-лаю, – потряс баклушей, вынутой из ручных тисков.

Из кухни выглянуло женское лицо в платке.

– Это кто у тебя? Баба? А ну выходи! – удивился, зная бобыльство Шлосера, на что немец покраснел, заспешил:

– Это Анисьхен… Анисия… Меня помог-гается… Я без нога, тута-сюта, ессен-тринкен… А она шеншин добри… Мне хильфе давает… В портомойня работай… – а из кухни неслышно появилась дородная баба в платке по брови.

– В портомойне? Начальница над девками? – узнал, прищурившись.

Анисья стыдливо кивнула и спряталась. Подумал: хорошо, есть кому за немцем посмотреть. А что Шлосер бабу завёл, разрешения не испросив у своего государя, то, видно, это так у немцев принято.

Сел возле верстака, где были разложены навесные амбарные замки, – их Шлосер раз в полгода собирал со всей крепости, смазывал, чинил, заменял где надо части запоров, чистил бородки ключей.

– Как нога твоя, Ортвин Гансович? Культя?

– Нога нет-ту… Но болится – кашды утр болится, а нет-ту…

– Что ж поделать? Значит, так Господь захотел. У других жизни отнимает, а у тебя – только полноги… Спасибо ещё сказать надо, что не по башке грохнуло!

– Да, фелики спасиб, данке… Вот нога сдел-лал буду… ход-дить… тут ног-га сделывать буду… – Немец стал задирать портки, желая показать, как деревяшка пристанет к культе.

Остановил его – хватит уже сего дня отрезанных ног!

– Не надо, верю, ты мастер, знаю. Дел много без тебя собралось. Слышал, что Бомелий утёк? Нигде нет.

– Да, Анисьхен скасал… Вохин?.. Куда?..

– У тебя спросить хотел. Ты не знаешь?

Шлосер удивлённо выпрямился в кресле:

– Я? Ничто не знай… Мит Бомели никогда гофорился. Он – хексер[163]!

«Видно, всем Бомелька поперёк горла, даже фрягам-землякам!»

– А Бомелий про… про мертвяков там, трупы, мумии ничего не говорил?

Немец бесхитростно поджал губы, потирая в смущении небритую щёку:

– Ничего не знай… Никогда гофорился… Касутарь, у осетрин-н вода менял?

– Не до осетров… Вот, видал? Я тоже ранен! – показал повязку на руке. – Детей в тиргартен повёл, а Раджа кинулся на меня! Я едва успел дитё спасти! Дитё перо сронило, а Раджа вспылил! Да вот ещё… – вдруг резко повернул разговор, вспомнив невзгоду с проторочами на дочерних распашонках. – К тебе никто не обращался – мол, дырки на детской одёже просверли? Дырки?

Шлосер открыл рот:

– Вас? Дыр-рка? Баба?

– Да нет… На рубашке… или где ещё… Продырявь, мол? – Показал рукой, будто сверлит что-то, но Шлосер явно не понимал, что за дыры надо делать.

Тогда решил спросить по-другому:

– Никто к тебе с просьбами не приходил? Мол, сделай то, сё? – мало надеясь на путный ответ, но вдруг услышал:

– Да, твой зон[164], царевитш Иван ходиль…

Это удивило:

– Кто, мой сын? Ивашка? Зачем притаскивался?

Шлосер испуганно стал частить:

– Шлюссель[165] приносиль, просиль – делай такой. Я делал! – Немец покопался в железном хламе под верстаком, вытащил новый блестящий ключ. – Я цвай… два клуч делаль, один клуч царевитш давал, а друг-гой – запас делаль…

В дверь вместе с бодрым запахом печёного высунулась рука с подносом (шипящие, из печи, калачи, миска сметаны), водрузила его на поставец, исчезла.

Усмехнулся, осматривая ключ:

– Аха-ха! Вижу, школенье у тебя тут немецкое заведено! Порядок! Баба своё место знает! Хвалю! С ними по-другому – никак, заедят, такие все волочайки… А от чего сей шлюссель, Ивашка не говорил?

Немец мотнул кудлатой заросшей головой:

– Найн. Но фидно, от больш-шой сундук, рундук… Клуч для гросс шлюссельлох[166]…

– Шлюссельлох, шлюссельлох, – повторил смешное слово, обнюхивая ключ (пах свежим металлом). – А зачем ему – не сказывал?

– Не скасыфался, найн. Я, гафариль, такой терял-л, делать надо. Я думай – клютш от гросс сундук. В так-кой гросс сундук бельё дершат или посуд, миска – теллер…