Тайный год - Михаил Гиголашвили

– Потерял?.. Ежели потерял – то как же принёс? Бельё, говоришь, держат? – Вдруг ударила догадка. Не от того ли сундука сей ключ, где рубашонки дочери Евдоксии лежали? Но зачем Ивану это? Зачем сестру губить? А чтоб на престол не зарилась! Выходит – он продырявил рубашонки? О Господи! Этого не хватало! Сестроубийцу взрастил! Надлежит допросить немедля! А пока узнать у Шлосера, не слыхал ли тот чего подозрительного, когда у Бомелия в домике после отнятия ноги лежал, – может, видел кого? Слышал звуки, голоса? Может, кричал кто? Убивали кого, мучили?

Немец встревоженно вскинул глаза, отшатнулся:

– Как – убивай, мучил?.. Нет, не знай такой… Варум?[167] Кто убивай?

– А Бомелий. Людей убивал, а из трупов лекарствия делал…

– Вас? Что? – обалдело всполошился немец. – Из труп лекарстф? Визо?[168]

– А разве не знаешь? Разве у вас в Неметчине это не принято? Да, да, не отнекивайся, мне известно!

Шлосер неопределённо покачал головой, хоть и подтвердил: да, слышал от родни, что есть колдуны, кои из мёртвых тел мази и сыворотки делают, и сам видел, как на казнь к ратушной площади сползаются калеки, слепцы, всякая падучая немочь, дерутся за первую кровь при отсечении главы, ибо эта кровь целебна от всех недугов.

– Вот видишь! Целебна! И бака Ака мне говорила, что Влад Цепеш Дракул купался в крови, оттого был словно бронёй защищён…

Анисья, не вылезая из кухни, дрожащим голосом предложила горячий сбитень. Шлосер поехал на кресле помогать товарке, привёз на подносике две кружки дымящегося сбитня.

Пил малыми глотками, наблюдая за немцем и вспоминая, как зимними вечерами он, ребёнком, сидел с ногами на лавке, а бака Ака рассказывала ему на своём ломаном наречии про высокочтимого ею Влада Цепеша Дракула:

– Вот приидоша ко Владе турьские послы, а тюрбаны не сняша. Он вопроси их грозно: «Чего ради такову срамоту учинисте мне, государю велику?» Они отвечаша: «Такав ести наш обичай – глав не заголяти». Он же глаголе им: «И аз хощу вашего закона подтвердити!» – и повеле железными гвоздьями им ко главам прибити их тюрбаны! – с восхищением говорила бака Ака, возясь у шкапов с посудой, или перебирая одёжу, или раскатывая тесто для «сладинок», или подметая пол, но обязательно упоминая, что при Дракуле был такой порядок, что в Букуреште золотую чашу без цепи возле родника никто за многие годы не посмел украсть, ибо боялись – царь Дракул на расправу был скор, притом сыск имел отменный. – И ти должен проверяти всё! Не веруй никоме, посебно бабам! – итожила бака Ака, а в день, когда он венчался на царство, на пиру вдруг сообщила на ухо, что у него, Ивана, молодого царя, много схожего с Дракулом: оба сели на престол в семнадцать лет, только Дракул – на сто лет раньше.

Допив сбитень, сунул в корманец ключ и через силу пошутил напоследок с Анисьей – пусть-де она за Шлосером ухаживает, а что ноги нет, так не беда, нога – не лихарь, в хозяйстве не больно-то и нужна. И портянок стирать меньше. И не уйдёт к полюбовнице – на печи сидеть будет, как пёс цепной, хозяйство охранять и детишек нянчить.

– Детки пойдут – а я крёстным буду. Шлосер-фатер их ремёслам научит… – Не глядя, вытащил из кошеля пару монет, кинул на верстак. – Горько!

Немец заозирался:

– Горит-т? – а Анисья, не растерявшись, подскочила к Шлосеру и чмокнула его в щетинистую впалую скулу, за что получила отдельную монету с вопросом:

– А скажи, Анисья, как у тебя в портомойне молодке Еленке-вдове живётся? Её муж храбрецом был. Жива-здорова?

Анисья, подавив удивление, развела руками:

– Вроде всем довольна. И у тазов стоит, и на тёрке трудит. Щёки в румянце!

– Аха-ха, в румянце… Это хорошо…

Перед уходом приказал Шлосеру побыстрее делать свой костыль: в тиргартене дел много, либерею заканчивать, одна печь в пекарне не подчиняется, в печатне наладить станок, с парсун гравуры тискать. И ещё: стрельцы говорят, что тот огнеброс, что ты из сбитника с трубой и порохом соорудил, первую струю пламени хорошо пускает, а потом глохнет… Разберись.

По дороге в келью пришло на ум, что, возможно, Бомелий не сунется на западные границы, а уйдёт на восток. Но куда?.. А куда угодно!.. В языческую Пермию хотя бы, о коей Бомелию было хорошо известно, что там зело Московию не жалуют, а колдунов и волхвов привечают, пристань им дают. Спрячется там, заляжет на дно, переждёт месяц-другой… Сам же зубоскалил, что в Московии все приказы первые месяц-другой исполняются, а потом как-то сами собой в небытие сползают, вылезая наружу только по нужде дьяков и стряпчих: кому какой указ выгоден, тот его из Судебника и выматывает, чтоб грешную деньгу добыть. Бомелий переждёт, пересидит где-нибудь, а когда поиски ослабнут – через границу на запад рванёт.

Ох эта Пермия треклятая! Уже не раз обжёгся на ней! Вначале, по наущениям бояр и Собора, в Пермию были отправлены попы – нести слово Христово язычне. Следом за ними пошла опришня – усмирять чернь и громить идолища поганые, коими были завалены пермские веси, бывшие когда-то под игом волжских булгар, потом татар, а после – ничьими.

Каменных идолов под людские визги, вопли, шумы и плачи топили в Каме. Болванов из дерева жгли на площадях, и волхвы кидались в эти костры, сгорая заживо. А железных идолищ переплавляли для военных нужд, время от времени кидая в кипящее варево колдуна, чтоб ядра были крепче, а пушки метче.

Но пермяне не унялись, вновь начали Спасителя и Богородицу и Святое семейство ножами и топорами из поленьев кромсать, в виде болванов выделывать. Этого стерпеть уже нельзя было – отправили отряд с приказом: всех резчиков сжечь вместе с делами их нечистых рук. Но не тут-то было! Успели только содрать кожу со старца Епифания, главного кудесника, а остальная приспешня разбежалась по лесам и болванов своих разволокла. А пермские чащобы темны, глухи, рыси шастают, медведи шатаются, скитов, ям и мерлог[169] не счесть, ищи иголки в стогах!

И немудрено, что никого сыскать не могли стрельцы. Бесследно исчезать пермян научили люди из племени чудь, жившие тут испокон века в горных пещерах, видевшие в темноте как кошки, за что и были прозваны белоглазыми, и никогда не спавшие: ночами они перепрятывали в горной толще клады и самоцветы, днями слонялись по лесам и долинам, а при опасности тут же исчезали в подземных схронах. Встреча с этой чудью белоглазой приносила кому радость, а кому горе. И не дай Господь разозлить этот народец, способный разметать в пух и прах любое войско! В мирное же время они милы, тихи, днями заняты играми и пением, а ночами – литьём из бронзы хвостатых зверолюдей, кои живут в горных недрах и приносят чуди алмазы и золото в обмен на мясо, хлеб и сахар.

Сколько ни лазили козаки и солдаты по лесам – никого не нашли, только одну сарайку и обнаружили, где на жалкой скамье сидел, пригорюнившись, Христос, телом из дерева. На нём полушубок, собачья шапка, а ноги обуты в стоптанные онучи, кои якобы Христу нужны ночами по сёлам ходить и в окошки заглядывать, отчего добрым людям во сны ангелы слетают, а плохим – черти. Ну, сожгли козаки сарайку, а из леса выбраться так и не смогли – в отместку лешие взялись их водить, да и затащили в болоты…