Двойники - Ярослав Веров

— Кажется, я знаю эту историю и того, кто скрывается под литерой Д.

— Полгода самого тяжкого разврата. Выдворен из страны. Дело коснулось фрейлин. Он с ними в борделях… Все эти дела я прослеживал. Имею здесь свой интерес.

— Это я уже понял. Что вы были должны Символисту?

— Волю…

— Но, надеюсь, вы не намерены провести здесь остаток жизни?

— Нет, не намерен. Поэтому и копаюсь. Три года назад Символист впервые привел меня в эту комнату. Предметов было вполовину меньше нынешнего. Предложил мне работу. Знаете, кого он разыскивал? Впрочем, знаете, вы же сами говорили. Приват-доцента Пимского. Ну, тогда Символист не ведал ни о каком приват-доценте. Искали непонятно кого — инкогнито. Поработать мне пришлось, Глебуардус, смерть как пришлось… А работать предложил задаром. Я, конечно, отказал. Вот он и произнес — «тогда ты мне должен». Я-то не знал, что такое у него говорится не просто так. Внимания не обратил. Спустя некоторое время, наверное, год прошел или около того, я и спрашиваю: «Символист, ты мне как-то сказал, мол, я тебе буду должен. Так что я тебе должен?» А-а, говорит, не забыл. Забудешь тут, когда такое. Он меня будто за веревочку водил. Достает из кучи пепельницу и рассказывает, что это должок извозчика с Остоженки, что тот не хотел его подвозить задаром, а у него, Символиста, как на беду, денег при себе не оказалось. Так вот, в семье извозчика все перемерли, а он живехонек, только с ума спятил. Но по нему не скажешь. Катает, возит. А Символиста задаром возит. А я-то ведь уже год как на него задаром работаю. Вот слушаю и соображаю, куда он ведет. Так что, спрашиваю, ты со мною, как с этим извозчиком? Точно, говорит. И твоя вещь здесь. Какая — не скажу. Ты — сыщик, может, и сыщешь. А в вещи той — твоя воля. Третий день разыскиваю. Всё, что по правую руку, — дела мне известные, расследованные лично. Мало, правда? Да только это ничего, что мало. У меня, знаешь, какой метод? Я знаю наверняка, что каждую вещь он покупал не просто так. Каждую он подбирал к должнику, в некотором смысле — психологически. А должники те мне хорошо известны. Остается вывести закономерность. Тогда и себя можно обнаружить. Такие дела, Глебуардус.

— Бросай всё это железо и ступай вон отсюда. Символиста нет — и чар его больше нет.

— Да? — Гений У смотрит с надеждой. — Но ведь… Разве такие чары исчезнут сами по себе?

— Я с чарами и пострашнее знаком. Все они суть прах. Нет колдуна — и чар нет. Пошли.

— А может, его дух остался? И витает?

— У Символиста нет духа. Поверь мне. Идем.

И Глебуардус, не оглядываясь, выходит из комнаты. Гений У поднимается с подоконника, идет следом.

Двери хозяйской квартиры приотворены. Дюк небрежно дергает колокольчик; тут же является хозяйка, очевидно, поджидавшая у дверей, дабы не пропустить и проводить со всем возможным уважением.

— Любезная, к вечеру прибудут от меня люди, — сообщает ей дюк, — и всё из комнаты покойного увезут. До этого настоятельно прошу никого в комнату не допускать.

Дюк достает бумажник, протягивает хозяйке ассигнацию. Она ее — цап, как и не было; смотрит на дюка своими живенькими буравчиками, словно желает сказать: «Уж я-то понимаю, каково оно…» Но вслух — ни звука, только головой мелко затрясла, как бы кланяется.

У коляски Храбросил по-прежнему общается с Быстроногом. На лице Быстронога лукавая ухмылка — мол, спрашивай-выспрашивай, да только о хозяине от меня шиш узнаешь.

Внезапно, на ходу, Гений У придерживает Глебуардуса за рукав:

— Постойте, погодите, ваше сиятельство.

Удивленный этим «ваше сиятельство» в устах доселе нагловатого Гения, дюк останавливается.

— Вы, ваше сиятельство, охраны себе не заказывали?

— Да нет, к чему?

— Вы, признаюсь, личность в высшей степени загадочная. Черт знает что вокруг вас творится. Я этого даже Символисту не докладывал. Думал — ваша это охрана.

— О чем ты, Гений?

— Видите ли, какое дело, ваше сиятельство, охраняют вас. Жандармские люди; именно что не следят, а охраняют. Я это умею разобрать. Да вот от кого охраняют — мрак, выяснить нет возможности.

— Значит, и сейчас? И где же?

— Да вот, на том конце улицы пара, и на другом. Кабы просто следили — зачем с обеих позиций?

— Понятно. Знаешь, Гений, хочу просить тебя — расскажи мне в подробностях обстоятельства Символиста. Так что отпустить тебя не могу, а потому прошу в коляску. Разговор, сам понимаешь, будет долгий. Быстроног, где мой друг?

— В трактир изволили снарядиться, замерзши, стало быть… — кивает тот вдоль по улице на нарядную вывеску «Трактира господина Утаки Гремучего», средней руки заведения. В полупустом, скучающем трактире легко обнаруживается Иван Разбой. Он меланхолически приканчивает поллитровку «Малорассейской тминной» водочки под тушенные в сметане грибы с черносливом. Дюк Глебуардус усаживается напротив, смотрит на друга с участием, по-отечески. Тот язвительно интересуется:

— Ну что, повержен супостат? Заключительная битва — герой, без это… главный герой… добивает главного злодея… кровь фонтаном. Ну, красавица, это… нет, сценарий не предусматривает — титры и конец. А?

— Всё, Разбой. Символист Василий нас не дождался. Тело свезли в первый медицинский — кстати, надо бы посмотреть, говорят, редкостный случай. Вставай, я тебе сюрприз приготовил, любопытная встреча.

Иван Разбой кладет на стол ассигнацию, придавливает стопкой, для художественности воткнув в нее пучок зелени.

— Что ж, идем, — но не спешит вставать. — Ты понимаешь, какое дело, я это… А ведь я не человек. Понимаешь?

Смотрит с надеждой на дюка, будто ждет опровержений.

— Вполне возможно, — роняет дюк и встает уходить.

— Я так и знал, — упавшим голосом произносит Разбой и неверной походкой устремляется следом.

Кирилл едет к своему уже давнему знакомому, леснику-смотрителю заповедника, затерянного в Крымских горах. Лесника зовут Трофим Майский.

Поселился в горном лесу Майский по идейным соображениям: ушел от мира правды искать. Уединился среди гармонии леса и гор. А до этого всякого повидать довелось: резал уголь в шахте, слесарил на заводе, шоферил дальнобойщиком; потом война — тоже горы, но высушенные зноем, испепеленные безумным солнцем и напалмом штурмовых бригад. Повезло — не только выжил, но и уцелел человеком. После войны бродяжил, правды искал, был резок в поступках и суждениях, всё воевал. Отвоевался где-то в Приполярном Урале, среди клюквенных болот, в старательской партии. Жестокая правда Трофима была вознаграждена по заслугам: подрезали и Трофима, и забредшего на огонек археолога — археологи копали по соседству. Из-за выеденного яйца, из-за шутки, непонятой принципиальным Трофимом, — подначили, правда, археолога крепко, но в таких широтах иначе просто не шутят. Снова выжил. Потом сторожил склад в Хабаровске, загремел под суд, отсидел за чужие грехи три годочка, вышел по амнистии и подался на юг — побороться с разгулявшимся в легких туберкулезом.