Карта неба - Феликс Х. Пальма

Мои глаза до сих наполняются слезами, когда я вспоминаю этот момент, несмотря на то, что тогда я всего лишь состроил ироническую гримасу, вдруг обнаружив в себе странную чувствительность. И хотя мой пульс бьется с такой силой, что мне лишь ценой больших усилий удается сохранять четкость почерка, хотелось бы успеть предупредить читателя, что если я излагаю эти факты столь подробно, то не потому, что хочу навсегда обессмертить откровение, каким стало для меня постижение истинного значения слова «любить». Нет, если я делаю это, то затем, чтобы рассказать, какие благородные и высокие чувства способны породить наиболее утонченные представители человеческой расы. Возможно, любовь — чувство, знакомое и другим обитателям Вселенной, однако любовь, которую способен породить человек, — исключительно человеческое чувство, которое умрет вместе с ним. И тогда Вселенная, несмотря на свою бездонную необъятность, несмотря на свою кажущуюся бесконечность, будет уже неполной. И если это случится, пусть мои слова, слова человека, который так и не научился любить, помогут воскресить любовь в сердце того, кто их прочтет.

На следующее утро марсиане послали Чарльза и еще нескольких человек на работу в недрах пирамиды. Он впервые оказался внутри гигантского сооружения. Прежде он всегда работал на его поверхности, перетаскивая и сваривая тяжелые балки, с неторопливостью сталагмитов устремлявшиеся все дальше в небо. И если несколько месяцев назад он испытал бы острое любопытство, получив возможность увидеть внутренности пирамиды, то в это утро Чарльз ощутил лишь легкое беспокойство по поводу возможных последствий пребывания возле ядовитого ядра машины для его хрупкого здоровья. Вероятно, это воздействие убыстрит течение его болезни и не позволит закончить дневник. В глубине души он знал, что потому и был выбран. Те, кто работал в самом сердце машины, умирали в считанные дни, и поэтому марсиане, дабы не транжирить без надобности рабочую силу, прибегали к услугам тех заключенных, в ком уже обнаружились признаки болезни. Если ошейник, который каким-то образом следил за состоянием крови узника через нити, соединявшие его с телом, считал тебя годным для работы во чреве пирамиды, это означало, что ты уже обречен. Но Чарльз и сам знал, что отмечен смертью с того самого раза, когда впервые, закашлявшись, изрыгнул из себя сгусток зеленовато поблескивающей крови.

Они залезли внутрь через круглые люки в земле, рядом с основанием пирамиды, и спустились вниз по лесенкам, привинченным к стенке колодца. Там начинался узкий туннель, стены которого испускали слабое зеленоватое свечение, и они пошли по нему четким строем вслед за шедшим впереди марсианином. Перед Чарльзом шагал Эштон, тот самый, что раздобыл ему драгоценную тетрадь, и несмотря на то, что он изо всех сил старался сохранить бравую походку тех времен, когда прохаживался по улицам своего загаженного района где-нибудь в Ист-Энде, Чарльз заметил, что по его грязной шее стекают капли пота. Сзади шествовал юный Гарвин, паренек, которому только-только стукнуло четырнадцать и который в начале нашествия был совсем ребенком. Услышав, как часто он дышит, Чарльз повернулся к нему и увидел перед собой его детское личико, мертвенно-бледное в тусклом освещении, с потухшим взором и впалыми щеками, мокрыми от слез. Казалось, это призрак ребенка, что тоскливо бродит по коридорам своего прежнего дома, не понимая, что он уже умер. Даже не попытавшись приободрить его словами или улыбкой, Чарльз отвернулся и вновь уставился в грязный затылок Эштона. Да и чем, в конце концов, он мог утешить паренька? Утешение было еще одним из числа многочисленных понятий, искорененных марсианами.

После долгих минут пути по туннелю, благополучно миновав отходившие от него многочисленные ответвления, представлявшие собой тесные галереи, казалось, наполненные тем самым зеленоватым туманом, они подошли к его концу. Вдалеке виднелась арка, за которой угадывался зал, откуда исходило такое же свечение, как со стен, только гораздо ярче. Пока они шли туда, Чарльз пытался сориентироваться, прикидывая, какое расстояние они преодолели. Соответствовал ли зал, куда они направлялись, центру пирамиды? Он не знал, как не знал и того, находятся ли они по-прежнему под землей или, как ему почудилось в какой-то момент, поднялись по небольшому склону на иной, более высокий уровень. Но хотя их шаги звучали так, словно под ними была пустота, у него было такое ощущение, будто он погребен под многометровым слоем земли и вдыхает тяжелый, затхлый воздух, копившийся здесь, видимо, не одну тысячу лет, который раздирал ему горло, словно он глотал усеянные шипами ягоды, и отдавался болью в израненных легких. Однако все эти вопросы постепенно отпали по мере того, как они приближались к арке, соединявшей туннель с помещением, откуда исходило мощное сияние. Теперь в его голове вертелся лишь один вопрос: что там внутри?

Но сколько бы он ни повидал за эти последние два года, каким бы испытаниям ни подвергался его рассудок, сколько бы раз его разум ни оказывался на грани безумия, силясь понять и принять невозможное, все равно, как обнаружил Чарльз, он оказался не готов к восприятию того, что находилось в зале. Все узники робко и нерешительно сгрудились у входа, прижимаясь друг к другу и закрывая рукой глаза, ослепленные ярким зеленым светом, настолько плотным, что его можно было чуть ли не услышать и понюхать. Когда их глаза привыкли, они огляделись вокруг, ошеломленно моргая. И долго не могли понять, что видят перед собой. Взгляд словно уперся в некую страшную головоломку, во что-то такое, на что нужно смотреть веками, чтобы понять его ужас.

Зал был круглый, не более пятнадцати метров в диаметре, и, казалось, с таким же высоким потолком, как в соборе. В середине помещения было пусто, зато вдоль стен теснились ряды резервуаров из прозрачного материала, похожего на стекло, которые, словно трубы органа, уходили в темную высь. Эти прозрачные бочонки были доверху наполнены вязкой зеленой жидкостью, напоминающей сироп, и, похоже, именно она излучала сияние, заливавшее зал и коридор. А внутри резервуаров лениво плавали в жидкости сотни крошечных нежных телец человеческих младенцев, при виде которых лицо Чарльза исказилось от ужаса. Оцепенев, он разглядывал новорожденных, помещенных в дьявольские аквариумы, что высились вдоль стен. Кажется, у них еще не была отрезана пуповина, хотя, приглядевшись, Чарльз обнаружил, что эти трубки не органического происхождения и представляют собой провода из непонятного материала, напоминающего кожу, которые выходили из живота младенца и присоединялись к усеивавшим дно резервуара отверстиям, наподобие сливных, что делало маленькие тельца похожими на жуткие буйки, прикрепленные ко дну желеобразного океана. Младенцы тихо покачивались, в то время как их ручки и ножки непрестанно шевелились, как будто они бежали во сне. Но ужаснее всего было то, что их черепные коробки были вскрыты, обнажая нежный мозг, к которому вело множество тончайших нитей, плававших вокруг головок, словно прядки волос, разлохмаченных по вине несуществующего ветра. От концов этих змеившихся ответвлений через равные промежутки исходило слабое золотистое свечение — оно пронизывало мерзкую жидкость снизу вверх и терялось затем в мутной мгле, словно пугливые падающие звезды. Вспышки были настолько частыми, что казалось, будто целая стая чудовищных светлячков охраняет сон детей.