Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Не говоря уже о бабах, – добавил другой. – Когда эти засранцы закончат набивать мошну звонкой монетой, то начнут набивать кое-чем другим глупых баб – прямо там, где поймают. Вот ведь черт! Прага, поговаривают, полна-полнехонька смазливых девок!

– А борделей там столько, сколько в иных местах домов Божьих!

– А какие в тех борделях девахи! Сосут с такой страстью, будто у тебя не хвост, а хлебец сладкий!

– А мы в это время сидим тут, как на привязи, или бегаем за лошадками, пока те не облегчатся, значит.

– Дерьмо, одним словом!

Командир драгун, тяжело ступая, вошел в дом. Это был капитан со шрамом, протянувшимся через все лицо.

– Хорош сквернословить, орете тут на всю округу! – выругал он их. – Ты, ты, ты и ты – первая стража. Пошли отсюда!

Мужчина с куклой в руке встал. Он оказался среди тех, кого капитан выделил в караул. То, что они не смогут принять участие в штурме Праги, раздражало его куда меньше, чем его товарищей: их солдатская жизнь вращалась вокруг захвата трофеев, сам же он пошел в солдаты по другой причине. Он дал завербовать себя потому, что это показалось ему единственным способом ускользнуть от голодной смерти и уменьшить количество голодных ртов в семье. Такого мнения придерживались, в общей сложности, девять молодых мужчин из его деревни, когда война год назад добралась и туда. В живых остался лишь он один. Если приказ (отданный лично генералом Кёнигсмарком) незаметно преследовать определенного иезуита и зорко следить за ним, поскольку генерал, хоть и считал его союзником, не доверял ему, – так вот, если благодаря этому приказу они с товарищами не бросались, обнажив шпаги, на штурм целого города, защитникам которого нечего было терять, и потому они сражались не на живот, а на смерть… Что ж, тем лучше. Другие думали о добыче, он думал лишь о том, как бы вернуться домой живым. Убогая жизнь в их многократно ограбленной и опустошаемой болезнями деревне всегда казалась ему адом; тогда он еще не знал ада, который представляет собой жизнь солдата.

Он на миг задержался, по-прежнему сжимая в руке куклу, так как она слишком сильно напоминала ему о доме, затем бросил ее в костер и вышел.

Кукла осталась лежать в костре, и уже через несколько мгновений огонь добрался до ее одежды, затем – до волос, а затем вспыхнуло и все старое тело куклы и стало единым с жаром, в котором солдаты грели руки.

Мельхиор осторожно двинулся вперед, и хорошо, что не стал спешить: как он и предполагал, солдаты, увозившие Андреаса с семьей, не особенно торопились. Солдат, как говаривал Тилли, палач Магдебурга, должен что-то получать за свои труды. То, что они по большей части получали, – это отчаянно защищающуюся жертву, которую в переулке швыряли на землю, срывали с нее одежду, били до тех пор, пока она не разводила, наполовину бессознательно, ноги, или пока ей не вонзали кинжал в бок, так что у истекающего кровью тела не оставалось сил на сопротивление, и тогда… Деньги и драгоценности чаще всего доставались офицерам. Зачем так спешить присоединиться к штурму Праги, если, приложив куда меньше усилий, можно было получить то же самое здесь (и делить добычу только на шестерых), а именно – пленницу и ее дочь? По-настоящему важным пленником все равно был один только мужчина, поскольку он скорее, чем женщины, знает, где проще всего проломить городскую стену… Мельхиор встряхнулся. Эта мысль постоянно гнала его вперед, и в то же время он пытался случайно не попасть в руки солдат. Он был единственной надеждой Андреаса, Карины и Лидии.

Они загнали телегу в один из деревянных сараев, в которых летом и осенью хранилось сено. Снаружи заметить ее было невозможно. Следы колес тоже были плохо различимы, так как земля на дороге и рядом с ней взрыта копытами лошадей. У сарая были ворота, достаточно широкие, чтобы телега могла в них проехать; ворота они прикрыли, а позади сарая, в тени, поставили на страже солдата с мушкетом.

Если бы Мельхиор уступил своему нетерпению и просто помчался по дороге, они могли бы снять его выстрелом с лошади, прежде чем он заметил бы их присутствие. Но поскольку он остановился на вершине холма и осмотрел следующий отрезок пути, то увидел, что следы колес ведут прямо к дверям сарая.

Приблизиться к сараю спереди было невозможно, сзади – почти элементарно. Эти люди были солдатами, но они считали, что никто не станет на них нападать, а потому не выставили часовых вокруг лагеря. Мельхиор лежал за сараем в снежной каше между гниющими сучьями и остатками бочек, которые постепенно погружались в землю. В старых досках хватало расщелин, через которые можно было увидеть, что происходит внутри. Мельхиор с такой силой сжимал эфес рапиры, что на кулаках у него побелели косточки, и был готов вмешаться в любую секунду, хоть и понимал, что в данной ситуации это верное самоубийство и никому не принесет пользы. Тем не менее он бы сделал это.

Они собирались изнасиловать Карину.

Двое солдат сидели на корточках рядом с ней и держали ее. Еще двое держали Андреаса. Крупный, тяжелый мужчина отчаянно вырывался, так что и он, и его тюремщики шатались из стороны в сторону. Того, что он пытался прокричать, слышно не было, так как они заткнули ему рот кляпом. Из глаз у него текли слезы, лицо побагровело. Лидия сидела в углу и, дрожа, прижималась к стене; глаза ее были широко раскрыты. Шестой солдат держал мушкет и сторожил вход. Пятый, по-видимому командир, стоял на коленях перед Кариной, ухмылялся от уха до уха и дергал за кляп, который находился у нее во рту. Другой рукой он с наслаждением отрывал пуговицу за пуговицей на ее корсаже. Это были дорогие пуговицы, их было много, и солдат не торопился, но через мгновение корсаж в области декольте резко разойдется, и тогда солдат сможет сунуть туда свою лапу и его пальцы сожмут ее грудь.

– Я выну кляп, – почти нежно произнес солдат. – Твоему рту я тоже найду занятие. Но только он, твой рот, не должен кричать, слышишь меня, а не то я трахну твою малышку у тебя на глазах, прежде чем сделать это с тобой, причем вот этим. – Он кивком головы указал на свою рапиру, лежавшую рядом с ним на земле. Глаза Карины были так же налиты кровью, как и у Андреаса, и она не сводила их с солдата, но, в отличие от мужа, была бледна как смерть. Солдат сжал рукой ее промежность и ухмыльнулся. – Вот, – сказал он. – Вот это – для тебя. А-а-ах… я этого жду с самого Вюрцбурга. Значит, договорились – я вынимаю кляп, и мы начинаем…

Мельхиор напрягся, но Андреас внезапно упал лицом вперед. Оба державших его солдата не ожидали этого и качнулись за ним. Андреас метнулся в сторону, потащив за собой одного из них; тот споткнулся о ногу Андреаса, и купец, повернувшись в последний раз, упал на него, попав плечом ему в живот. У солдата из легких вылетел весь воздух. Андреас вскочил и скорее рухнул на Карину и ее мучителей, чем подбежал к ним. Второй солдат схватил его, пока его товарищ с багровым лицом лежал, свернувшись, на земле. Он развернул Андреаса к себе и ударил кулаком. Больше Мельхиор ничего не видел, так как он тоже вскочил и уже поднял ногу, чтобы выбить заднюю стенку сарая.

Резкий свист солдата на входе донесся до него одновременно с грохотом копыт скачущих во весь опор лошадей. У сарая грохот стих. Возня внутри – тоже. Мельхиор вжался лицом в щель. Солдаты в сарае уставились на ворота. Мушкетер сделал шаг назад и опустил ствол. Тот, на кого рухнул Андреас, со стоном поднялся. Другой стоял на коленях на упавшем пленнике, все еще подняв кулак. Перед воротами задвигались какие-то тени, затем они распахнулись, и внутрь ворвались несколько мужчин в шляпах с перьями – решительно, как это свойственно младшим офицерам.