Последние из Валуа - Анри де Кок

Что до сына, то мы знаем, что вследствие того, что он уступил свою спальню больной, его ложе в эту ночь состояло из пучка соломы на гумне, но никто на это не сетовал, да и он сам не жаловался.

Прежде чем вернуться к себе, Бланш, опять же, на пару с Луизон, своей любимицей, решила еще раз взглянуть на бедную женщину, – удостовериться, что та уснула.

«Бедная женщина» спала, и спала крепко, – или по крайней мере, так можно было решить, так как глаза ее были закрыты, и когда девушки приподняли занавес над ее постелью, она даже не пошевелилась.

– Забери лампу, Луизон, – попросила Бланш.

Луизон повиновалась.

– И, – продолжала Барышня, выходя из спальни больной, – оставь дверь комнаты приоткрытой на тот случай, если этой бедной женщине что-то понадобится ночью и она нас позовет, мы могли ее услышать.

Луизон выполнила и это поручение.

Однако едва посетительницы вышли, «бедная женщина», которая спала столь крепко, привстала на своем ложе и вся обратилась в слух.

Где находилась спальня мадемуазель де Ла Мюр – вот что она хотела узнать. И то, что она хотела узнать, Тофана вскоре узнала.

Спальня мадемуазель де Ла Мюр, самая уютная в доме, находилась в том же коридоре, что и спальни хозяев Лесного домика – отца, матери и детей. И по направлению шагов Тофана решила, что это должна быть первая комната слева после подъема по лестнице.

Луизон, с лампой в руке, переступила ее порог первой; Бланш вошла следом. На правах фаворитки, Луизон иногда позволяла себе небольшую непринужденную беседу со своей молодой госпожой. Так было и этим вечером.

– Мне помочь вам раздеться, мадемуазель? – спросила она.

Бланш улыбнулась.

– Спасибо, Луизон. Ты же знаешь, что с тех пор как я здесь, я обхожусь без камеристки. Но, если хочешь, можешь посидеть здесь, пока я буду заниматься вечерним туалетом. Ты мне не мешаешь.

Поспешив воспользоваться разрешением, Луизон присела на стул.

– Как думаете, мадемуазель, кем может быть эта старуха? – поинтересовалась она, когда Бланш начала распускать волосы.

– Право же, даже и представить себе не могу. Все, что меня волнует сейчас, – это чтобы она покинула этот дом менее печальной и страдающей, чем была по приезде сюда.

Луизон посмотрела на Бланш с восхищением.

– О, как вы добры, мадемуазель! – воскликнула она. – Так же добры, как и красивы… и это еще слабо сказано!

– А ты разве злая, Луизон? – вопросила Бланш, удивленная той пылкостью, с которой был сделан этот комплимент.

– Конечно, незлая. Разве можно быть злой, находясь возле вас? Но все равно мне до вас далеко… О, вы такая…

Бланш вновь улыбнулась.

– Ты себя недооцениваешь, Луизон! Ты прекрасная девушка, которая станет прекрасной женой… И, если верить тому, что мне рассказал твой отец, то есть кое-где… кое-кто, полностью в этом со мной согласный.

– Кое-где… кое-кто? – повторила Луизон, став красной как рак. – И кто же это? Где?

– Ну, ты даешь! Ты его прекрасно знаешь, – промолвила молодая графиня, проведя кончиками изящных пальцев по зардевшейся щеке юной крестьянки. – Не может быть, мадемуазель, чтобы вы ни о чем не догадывались! Ну да ладно, я вам подскажу: догадайтесь, кто написал эту записку, которую этим утром доставили мне сюда вместе с письмом для вашего отца?

Бланш протянула Луизон последнюю записку, которую прислал ей Тартаро – ту самую, как мы помним, которую Тофана прочла, как и письмо, к коему она прилагалась, во время вынужденного сна ее случайного оруженосца…

И из которой она почерпнула откровение – весьма неожиданное для нее, крайне пагубное для счастья Филиппа и Бланш, которое должно было помочь ей отомстить своим смертельным врагам.

Переданные гасконцем курьеру через несколько минут после его расставания с Великой Отравительницей, письмо и записка прибыли в Ла Мюр всего на двенадцать часов раньше «бедной богомолки».

Упреки Барышни, пусть и высказанные самым дружеским тоном, привели Луизон в еще большее замешательство. Казалось – честное слово! – еще чуть-чуть, и она расплачется – так велико было ее смущение! Но эта девушка не умела долго печалиться: уже в следующую секунду на смену тучкам в ее глазах пришло солнышко. При этом вопросе: «Догадайтесь, кто написал эту записку?» Луизон, забыв про слезы, воскликнула, рассмеявшись:

– Господин Тартаро!

– Господин Тартаро! – повторила Бланш, весело сымитировав интонацию голоса младшей дочери Жерома Бриона. – Так вот, мадемуазель… вы ведь не знали… ваш отец не сказал вам, как мне… что господин Тартаро упоминает об одной девушке и просит – от его, будущего мужа, имени – крепко поцеловать ее… еще более крепко, чем Антуанетту и госпожу Женевьеву?

– А вот и нет, а вот и нет, мадемуазель! – воскликнула Луизон. – Батюшка все мне рассказал, и должна вам признаться, этот поцелуй господина Тартаро мне очень приятен!

– А, ты признаешься! Вы только посмотрите на нее!.. Так почему же тогда…

– Я делала вид, что не помню? Простите, мадемуазель, была не права, что верно, то верно. Но это ведь не преступление, правда же, – любить того, кто любит тебя?

– Конечно же нет.

– О, господин Тартаро писал также батюшке, что вскоре он приедет в Ла Мюр вместе с господином Филиппом! Как вы, должно быть, рады, мадемуазель! Скоро вы вновь увидите господина Филиппа!

– Да, – сказала Бланш. – Тартаро и мне пишет об этом в записке. Филипп постоянно обо мне вспоминает, и вскоре я сама смогу в этом убедиться. Ах, как же мне не терпится воссоединиться с моим дорогим Филиппом, как же не терпится предстать перед ним и сказать: «Ты выполнил свой долг и всецело заслужил мою любовь и мою признательность, о, мой дорогой муж! Господь сохранил меня для тебя! Я безумно тебя люблю и уважаю!»

В порыве этих приятных эмоций Бланш непроизвольно перевела взгляд на окно, вытянула вперед руки, и на секунду ей показалось, что она увидела того дорогого ее сердцу человека, которому были адресованы эти слова.

В это же время – каждый выражает любовь как может! – Луизон, пусть и не умея читать, пожирала глазами записку, написанную Тартаро, листок бумаги, которого касалась рука Тартаро.

Мы полагаем, хотя и не возьмемся того утверждать, что, воспользовавшись тем, что Бланш на нее не смотрит, молодая крестьянка даже осмелилась поднести эту записку к губам.

Легкий шорох, донесшийся из коридора, немедленно вернул девушек с небес на землю.

– Что это? – спросила Бланш. – Ты слышала, Луизон?

– Да, мадемуазель, очень отчетливо.

– Может, больной стало хуже? Сходи посмотри.

Луиза взяла лампу и торопливо вышла.