Держаться за землю - Сергей Самсонов

— Ну все тогда, расход, — сказал Криницкий, как будто еще больше согнувшийся под тяжестью давно уже взятого на душу груза. — С деньгами вот только вопрос…

— Тут со мной человек, — вспомнил Лютов о еще ничего не решившем, разрывающемся Мизгиреве. — С собой его возьми — он за все заплатит. Заодно и предъявишь его в объяснение, куда и зачем ты сегодня ходил. — И, отвечая на вопрос в глазах Криницкого: — Ваш, ваш. Чинуша пропал у вас, помнишь?

Криницкий кивнул, и вернулись назад, под деревья, ко всем.

— Мизгирев, деньги есть? — бросил Лютов Вадиму. И дослал до отказа в глаза: — Пойдешь сейчас с ними. Переведешь им, сколько скажут. За то, чтобы все мы отсюда ушли. По Кумачову чтобы больше не стреляли. Давай, Мизгирев, спасайся и нас выручай — так нормально?

— Я… да… я не знаю, — безголосо шепнул Мизгирев, трясясь, как собака, которая рвется в тепло.

— Чего ты не знаешь? Тебе говорят: помоги нам. Бабла стало жалко? Иди! Спокоен будь, живи, — глазами выдавливал Лютов его на свободу, и Мизгирев попятился, не отводя от Виктора кричащих, еще о чем-то спрашивающих глаз.

Поворачиваясь, потянул за собою последнюю эластичную ниточку, что могла, натянувшись, отбросить назад. И не кинуло к Лютову — лопнула. Подтолкнули его, и, покорно угнувшись, побежал к камышам вслед за пришлыми.

«Вот и все, не убьют… Неужели меня не убьют? Мать увижу, и Славик — „Папка! Папка!“ — прилипнет, и Светка так посмотрит в глаза, словно дважды ее обманул: первый раз не приехал, а второй раз вернулся, когда ждать перестала, десять раз уже похоронила… — Мизгирев будто спал и бежал в детском сне от погони. — Неужели все будет — буду жить, жить, жить, жить?.. — И казалось, земля поворачивается у него под ногами и его разворачивает, и бежит он уже не вперед, а назад, к черным ветлам, где Лютов, где его ждут Шалимовы, все, и что так и должно быть. — Неужели все будет? Я ли это бегу или кто-то другой?..»

Все нервы, все жилы его всё туже наматывались на колки с каждым шагом, и казалось, не лопнуть уже не могли… зазвенели, затенькали, как провода над железной дорогой, вперерез протянулась над черной водой и как будто прошла сквозь него раскаленная проволока, засверкали, резуче визжа, розоватые длинные метки, и он понял, что это убивают его, и не смог, не успел ни обидеться, ни ужаснуться…

Продолжая бежать за широкой, но какой-то неплотской уже, распадавшейся как бы на пиксели камуфляжной спиною Криницкого, он почувствовал каждый свой палец на руках и ногах, каждый волос на коже — и колючее красное пламя скакнуло прямо из расколовшейся черной земли, из подошвы крутого лесистого берега — и наконец остановился от горячего, тяжелого и твердого удара в грудь и голову. Удар оказался совсем не таким, каким представлялся Вадиму последний удар, не таким уж и страшным по силе как будто, но почему-то сразу вырвал из его тела все и его самого — из всего, что он видел и чувствовал.

Лютов видел, как с левого берега вперерез уходящим хлестнули колючие трассеры, видел огненный всполох чуть правей от переднего в убегающей группе — и в несчитаный раз рухнул наземь, хоронясь за большим комлем дерева. «Да давай! Жарь уже!» — за-зудело в томительно долгом ожидании тело, и вот наконец-то ударило в берег над ними, стегнуло по телу волною разрыва и начало рвать землю выстрелами АГС, осыпая фонтанными всплесками глины, корневищами трав и древесной трухой. И, почуяв, что все — все смертельно резучее — в дерево, наконец-то он вскинулся и задолбил по сверкающим иглам стрельбы.

Бойцы его ударили по вспышкам без команды, снизу вверх подметали склон берега очередями, и над рекою стало бешено светло.

— Отдельная сосна, два пальца влево! — крикнул Лютов, обжигаясь виной перед взорванным и, наверное, мертвым уже Мизгиревым. — Кроха, готов?! По команде — за мной! Прикройте нас! ВОГами! ВОГами! — Упер рукоятку в плечо и жахнул из подствольника — больше для наведения шока и трепета. — Пошли, пошли, пошли! — И, пересиливая собственное тело, плотность воздуха, как водолаз в своем костюме пересиливает придонное давление воды, рванул из-за ветел на чистое…

Упал по слепому наитию, пополз, извиваясь всем телом и слыша, как чмокают воду визгучие пули, впиваются в мягкую землю и тюкают по склону над его ободранным хребтом. Впереди, где-то метрах в пяти от него, кто-то крикнул, как кричат, выдираясь из-под придавившей плиты или не в силах вытянуть сорвавшееся, уходящее в воду тяжелое. Огонь поредел, мигом выдохся, и Лютов полз с упрямой точностью магнитного компаса, чья стрелка указывала на Мизгирева, упавшего удобно — навзничь и головой к возможному спасателю. Дотянулся, нащупал и, разворачиваясь на брюхе к ветлам, опираясь локтями о жесткий живот Мизгирева, тут же вспомнил, что сам перед выходом навьючил на того бронежилет. По рукам и ногам инженера плескалась дрожь боли, он дрожал, как обваренный, был еще жив, и земля раскалилась под Лютовым, заставляя задвигаться с быстротою предельной. Еще не торжество, не радость, но надежда распустилась в нем тяговой силой, и, рыча и покрикивая на Вадима, словно тот был обязан ему помогать, рывками поволок его к деревьям.

Было б очень смешно, если б редкая очередь кусанула, догрызла подранка и гудящие в Лютове тяги, приводные ремни разом лопнули, но еще через миг Виктор понял, что группа отработала и с берега ушла. Толкнувшись на колени, он увидел, как двое полулежа тянут волоком кого-то очень длинного и плотного, и осознал, что это Кроха с украинцем волокут неизвестно какого Криницкого. Протиснул руки под хребет и под дрожащие колени Мизгирева, с проклинающим стоном и оханьем взбагрил и понес, как невесту… поравнялся с границей деревьев и сломался в ногах, потянулся всем телом за тяжестью и упал Мизгиреву лицом на живот.

Никто не стрелял. Обоих тяжелых проволокли вверх по оврагу метров двести и наконец-то принялись ощупывать. На Мизгиреве расстегнули и отодрали, как кору от дерева, покрытый вырванными хлопьями бронежилет, колючий с внутренней, приставшей к телу стороны, разодрали рубашку, оголили до кожи и увидели продолговатые, острые кровяные порезы-«глаза», словно тело прозрело от боли и с омерзением смотрело на весь мир своею мясной сердцевиной. Когда к этим ранам приложили тампоны, все тело Мизгирева пронизал мгновенный электрический разряд, и, раскрыв синий рот, он раздавленно вскрикнул. Поганочно белевшее сквозь грязь красивое, чеканное лицо как будто бы уменьшилось, потаяло до жалобного детского. Лютов понял, что ребра задеты, но легкие, похоже, не разорваны, и, боясь раньше срока поверить, что Вадим не умрет, крикнул срывистым голосом:

— Взяли, взяли! Несите его!

Криницкого тоже давно уж раздели, и тот в отличие от Мизгирева умирал. Он-то и заслонил Мизгирева от многих осколков своим большим широким телом, невольно оказавшись между ним и вихревым кустом разрыва. Бронежилет его с изнанки был заплавлен кровью, тяжелая, с кардан КамАЗа, правая рука была как будто бы расклевана, равно и как правая половина лица, где железная пудра смешалась с прижаренной кровью, а главная рана была чуть пониже пупка, и Криницкий, казалось, из чувства стыда зажимал эту рану невредимой рукой, никому не давая заглянуть себе внутрь.