Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

Ландри и лицее Бонапарта (ныне – лицей Кондорсе).

Сын военного и богатой провинциальной сахарозаводчицы, Поль рос распущенным шалопаем-проказником. О его лицейских годах осталось лишь несколько анекдотов. Стихотворная мания овладела им к 14-ти годам, но к этому времени он был прекрасно начитан, знал Сент-Бёва, де Лиля, Готье, Банвиля, Бодлера. Помимо поэзии, его интересовали риторика и языки. Он не был тем ленивцем, каким пытается представить себя в неоконченной «Исповеди», но не был и вундеркиндом или трудоголиком. Не окончив университета – сказались неудачные спекуляции отца, – он начал чиновничью карьеру, глубоко чуждую начинающему поэту.

Сократ из Меца был дурен собой – настоящий фавн с причудливо всклокоченной бородой, громадными впадинами глазниц, курносый, скуластый, чем-то напоминающий орангутанга, вырвавшегося из зоопарка.

Рано почувствовав неистовый «зов плоти», чувствуя себя не в силах противостоять козням сидевших в нем бесов, Поль, как сатанинское наваждение, воспринимал собственное уродство – чувство, без которого нам не проникнуть в сущность «феномена Верлен»:

Нашел на сердце странный стих —

Я счел, что мир меня обидел:

Я в женщинах красавиц видел,

Но сам уродом был для них.

К тому же он всю жизнь ощущал потребность в женском покровительстве («Я свыкся с этим сном, обманчивым и странным,// В котором я люблю и знаю, что любим,// Но облик женщины порой неуловим…»; «О, женская любовь, ты греешь и ласкаешь…» Эта чувственность, вытесненная в сферу воображения, порождает болезненный фатализм. Верлен боится, что мощный водоворот затянет его в ужасную бездну; боится «болезнетворных испарений», боится медленных ядов, «которые затопляют мои чувства, душу и разум».

Меж тем ему кажется, что он нашел женщину, чья любовь «греет и ласкает». Это его замужняя кузина Элиза Монкомбль, ласковая, полная сочувствия. Борнек изложил этот эпизод с большим тактом. «Лишь для нее одной он не был ни некрасив, ни робок. Он поверяет ей свои страхи, и она их успокаивает, поверяет мечты, и она поддерживает их. Она высоко его ценит, понимает его, верит в его талант… Это счастье. Она его Армида, его Беатриче. Но внезапно все кончилось. Она спохватилась. Ее отняли у него. Любовь стала с ее стороны лишь дружбой. И Верлен опять сирота». Осенью 1866 года Элиза, никогда не отличавшаяся хорошим здоровьем, в тяжких муках родила девочку. В ноябре вышли «Сатурнические стихотворения». Спустя три месяца, весело напевая в кругу семьи, она издает страшный вопль и падает без чувств… Никогда уже больше… Первая надежда на спасение кончается для Верлена крахом.

«Волшебница умерла – пусть волшебство переживет ее… Но если швартовы, которые связывали его с этим единственным островком, оборваны смертью, как обрести другие волшебные острова?..» Верлен хочет забвенья, хочет снова и снова воскрешать свое счастье. Он начинает пить. Очутившись в этом «бездонном раю», куда, обессилев от горя, дает себя затянуть, он пробуждается «на другом берегу поэзии», в зачарованных садах «Галантных празднеств». Там, в прозрачной сказочной ночи, среди пейзажа, словно сошедшего с полотен Ватто, «кавалеры, распевающие серенады, и их прелестные слушательницы» развлекаются «игрою в любовную грезу». На смену отчаянью приходит восторг, на смену зловещему рогу – веселая мандолина.

Столь резкая метаморфоза не может не удивить. Жак-Анри Борнек объясняет ее тремя обстоятельствами: символикой Ватто; своеобразной логикой опьянения, позволяющей грезить наяву; наконец, опытом современной богемы, ибо Верлен, который перебрался в Париж (где он служит в муниципалитете), посещает салон блестящей Нины де Виллар, особы поэтического склада, которая жила «в причудливом мире мимолетных любовных связей, неразберихи чувств и лирических томлений». Поскольку мы обязаны ей «Галантными празднествами», воздадим же хвалу Нине де Виллар…

В его биографиях мы обнаружим длинный перечень имен – мужских и женских (чисто античные влечения в духе анекдотов Диогена Лаэрция), – к тому же он рано пристрастился к вину…

Немного кротости! Смири свои порывы!

Хотя бы для того, чтоб нас развлечь, порой

Должна любовница казаться нам сестрой.

Немного кротости, и будем мы счастливы!

Будь нежной, заласкай до сладких сновидений!

Как стоны страстные твой томный взгляд хорош.

Прекрасней трепета, объятий, исступлений

Твой долгий поцелуй, хотя б и был он – ложь!

Но ты мне говоришь, что в сердце с звонким рогом

Идет слепая страсть по всем его дорогам…

Оставь ее трубить! Мне в руку руку дай,

К челу своим челом прильни, когда устанешь,

Опять клянись мне в том, в чем завтра же обманешь,

И до зари со мной, дитя мое, рыдай!

Можно было заранее угадать, – пишет биограф, – что первая девушка, которая обратит внимание на любвеобильного, но страшного «господина Поля», всецело овладеет его душой. Как мы видим, будущая жена была не первой, но сестра друга Поля юная Матильда (Мотэ) де Флервиль, к своему несчастью, неожиданно согласилась стать его супругой.

Он был в восторге от этой феи. Увы! Фея оказалась благонамеренной и чопорной мещанкой. Зачем он был ей нужен, этот влюбленный сумасброд, к тому же скомпрометировавший себя службой Коммуне? Верлен пытается в «Доброй песне» описать супружеское счастье, «спутницу, которую он наконец нашел, изящную и нежную, в расцвете своих шестнадцати лет». Он пытается убедить себя, что ему и вправду не нужно иного рая. Что же он в действительности обрел? «Затхлое блаженство, рабство под вывеской порядка и верности, туповатость „Доброй песни“ и интеллектуальную дремучесть семейства жены».

Да, он любил Матильду, да, ей он преподнес в качестве свадебного подарка прелестную «Добрую песнь», да, прогулка на улицу Батиньоль одно время была его дорогой к раю, но к тому времени он уже неплохо обследовал пути в рай иной – в дешевый рай шантанов и притонов, где забытье и наслаждение стоили несколько франков.

Женитьба должна была стать для него возрождением, остепенением – с присущей ему страстностью он верил в это, – но… не стала. И не потому, что медовый месяц омрачился Седаном, а затем казармой, а потому, что Верлен был тем, кем он был, и соблазны оказались сильней любви к женщине. Главное, чего Верлен так и не понял, это противопоказанность семейных отношений личности его склада.

Через тринадцать месяцев брака Верлен ощущает себя человеком обманутым, сам не понимая кем, человеком озлобленным, сам не понимая против чего. Надвигается гроза, близится катастрофа.

Свадьба ничего не изменила в болезненных пристрастиях