Сирена - Кристоф Оно-Ди-Био

Японцы и две европейки вышли, как и я, на Карпаччо Пестум, микроскопическом вокзале, откуда дорога среди кустов в розовых и лиловых цветах ведет к раскопкам. Жара стояла адская, и вскоре всех нас придавило вдвойне – мощью солнца и мощью храмов.

Две женщины направились спокойным шагом к самому большому храму. Они двигались очень непринужденно в своих легких платьях и сандалиях на босу ногу, как будто не чувствуя зноя. Я оставил камни на потом. Сначала надо было разобраться с мифом. Могила была демонтирована и установлена в музее, смахивающем на мавзолей диктатора. Я миновал невероятную коллекцию оранжево-черных ваз с крылатыми никами на боках, обошел статую сатира Марсия, с которого заживо содрал кожу бог аполлон, женский бюст, покрытый свастиками – это был солнечный символ, до того как стал нацистским, – и мраморную плиту с изображением самоубийства аякса, бросающегося на воткнутый в землю меч, – средиземноморская вариация сеппуку. Ребенок лет семи таращил глаза, его ладошка тонула в руке отца. Горло у меня сжалось. Какого черта я делаю здесь, один? Разве не должен я тоже быть с моим сыном? Показать ему эту красоту, развить его ум, любознательность, выработать в нем чувство проходящего времени, познакомить с канувшими цивилизациями, ему ведь еще больше, чем моему поколению, грозит культ сиюминутности.

Вместо этого я собирался побеседовать с мертвецом. Вернее, с его изображением.

Я был у цели. Вот и он. Передо мной. Нарисованный на крышке этой могилы-саркофага. На боковых плитах изображены сцены пира. Мужчины возлежат на пышно убранных ложах, поднося к губам кубки с вином или предаваясь «коттабу», древней игре, состоящей в том, чтобы прицелиться в заданную точку и произнести имя любимой. На одном из лож нежно обнимается пара. Один из гостей держит между большим и указательным пальцами яйцо, символ жизни после смерти. Женщина только одна, она играет на крошечной флейте, ее белое лицо контрастирует с охрой мужских тел и синевой тканей.

И вот, наконец, он, на плите-крышке. Ныряльщик. Il tuffatore. Ныряющий в пустоту обрамленный цветочным орнаментом, – это напоминает титр немого фильма – с вышки, состоящей из трех колонн на фоне чахлого деревца со сломанной веткой. У ныряльщика черные волосы и открытый светлый глаз. Он будто парит в воздухе, натянутый как тетива, голова на комично прямой шее, выпрямлены и ноги, и торчащий пенис, крошечный отросток над мошонкой, вмещающей «шарики», как говорит мой сын. Выпуклая, бугристая от волн поверхность изображает море, рядом с которым растет еще одно дерево, морское дерево, близнец дерева земного, но сильнее. Ни одна ветка не сломана.

Неба на этой фреске нет.

Я немею. ритм сердца замедляется.

Неизвестно, кого похоронили в этой могиле. на табличке по-итальянски и по-английски написано, что останки покойного были обнаружены в виде праха, в окружении трех сосудов – один из них содержал ароматизированное масло, которым пользовались атлеты, частицы металла, не поддающиеся определению, и фрагменты панциря черепахи. Мотив ныряльщика, кстати, редко встречается в погребальных росписях.

У входа в зал на плоском экране показывают фильм об открытии могилы в 1968 году. Маячат лица археологов, рассуждающих о таинственной символике фрески. По мнению некоей Дейзи, американской исследовательницы, нырок имеет «магический и религиозный смысл», связанный с орфизмом – загадочной религией, тайну которой Античность сумела сохранить до наших дней. Мы стали свидетелями «очистительного возрождения морскими водами», объясняла она, видя в ныряльщике душу умершего, освободившуюся из телесной тюрьмы. Французский археолог рассказывал, что панцирь черепахи в могиле был, вероятно, частью музыкального инструмента, подобного тому, на котором играл Орфей, который потерял любимую, но сумел своим пением тронуть бога преисподней и добиться позволения вернуть ее в мир живых. Тот же ученый говорил о золотых пластинках, на которых были выгравированы закодированные инструкции для умершего, следующего в потусторонний мир, и молитвы: «Счастливый, трижды счастливый, из смертного ты станешь богом».

От этой красоты мне было больно. Пас, я уверен, понравилось бы. Я протянул руку к ныряльщику, проигнорировав раздавшееся пронзительное гудение. Положил ладонь на холодный камень. Кем же ты был, ныряльщик, младший братец моей любимой?

– Prego[43], – сказал смотритель.

Я отошел. Ноги не держали. Я сел перед могилой и обхватил голову руками. Плита, камень, стена. Меня захлестнул гнев. На Луку, толкнувшего меня сюда, на себя – за то, что послушался его совета, на всех этих ученых, рассыпавшихся в комментариях о химерах народов прошлого. Пас стала бессмертной, стала богиней, счастлива, трижды счастлива, потому что она нырнула в глубину? Решительно, патетичен извечный и тщетный поиск сублимации человека перед этой тайной тела, из которого ушла жизнь.

Я не был Орфеем, да и все равно даже Орфею не удалось вернуть Эвридику. Просто потому, что мертвые мертвы. Их вернуть нельзя.

Я вышел из музея. Бесцельно прогулялся по раскопкам. В ресторане, который с 1929 года утолял голод посетителей, я не притронулся к своей тарелке. На стенах афиши 30-х годов сулили театральные представления и античные танцы на следующей неделе. На черно-белых фотографиях девушки в платьях весталок танцевали под колоннами храма. Казалось, языческое действо начнется здесь с минуты на минуту.

Перед уходом я прошелся вдоль храма Посейдона с его мощными колонами, поблуждал среди развалин амфитеатра и бассейна, посвященного Афродите.

Я искал выход, как вдруг увидел двух женщин из поезда.

Они сидели у корней высоченной оливы, которая прямо перед храмом Афины давала посетителям благодатную тень. Здесь расположились несколько человек и, сидя на траве, закусывали сандвичами. Две женщины – вернее, женщина и девушка – не ели, но кого-то кормили. То, что я принял за корзину, оказалось клеткой изрядных размеров. Покрывающую ее ткань сняли, и та, что помоложе, открыв дверцу, с величайшей осторожностью запускала туда руку. Вытаскивая ее назад, она доставала то ли зернышко, то ли червяка, бог весть, из коробочки, которую держала вторая женщина. Я прищурился, пытаясь рассмотреть. Птица или грызун? Змея? Нет, не видно. Надо было подойти ближе. Я так и сделал и был уже метрах в трех от них, когда старшая меня заметила. Она повернулась к своей юной спутнице, та закрыла клетку и, сняв очки, как будто они ей мешали, уставилась на меня.

Она смотрела достаточно долго, чтобы я мог хорошо разглядеть ее глаза. Бледно-зеленые. И теперь, когда наконец всплыло это воспоминание, мне не надо задаваться вопросом, мерцали ли, да или нет, в этой бледной зелени золотые искорки. Потому что я уверен: эта девушка в Пестуме, с овальным лицом и огромными глазами, – та самая, что постучалась в мою дверь. Эта девушка – Нана.

Я покинул зону, залитую солнцем и смертью. В одной из лавочек, полных сувенирных кружек с надписью Ricordo di Paestum[44] и изображением ныряльщика с торчащим пенисом, я купил для сына доспехи римского легионера. И еще шлем, щит и меч из пластмассы, все было сложено в сетку, и я закинул ее за плечо – ветеран побежденной армии, бредущий в ночи.