Сирена - Кристоф Оно-Ди-Био

Я дошел до конца маленького пляжа. Лежа на спине, девушка лет восемнадцати дремала в тени гигантского якоря, служившего символом этой рыбацкой деревни. Solo Dio può giudicarmi, «Только Бог может судить меня», говорило ее бедро, украшенное гирляндой орхидей. Послание, адресованное ей одной, чтобы приободриться, устремляясь с наступлением темноты в обещания ночи? Очень, между прочим, совместимо с жизненным кредо, которое выставил напоказ у себя на груди ragazzo, лежащий в двух метрах от нее: Every wall is a door. «Любая стена – дверь».

От такого стремления утвердиться голова шла кругом. И приходило понимание, что потребность в любви и доверии чересчур велика, чтобы когда-нибудь быть утоленной. И огромное горе – по разительному контрасту с глыбами крутых гор, ложбинами в кружевах винограда, часовнями, затерянными в яркой зелени гранатовых деревьев, которые всегда будут казаться сошедшими с полотна кватроченто[35], далекими от людской суеты.

– Как это случилось?

Лука не может опомниться. Он потрясен.

– Ты мог бы мне сказать. Мы не понимали, почему вы больше не приезжаете.

Я рассказываю ему и о нашем сыне. Он бледнеет. Его жена Марта выходит из кухни и ставит передо мной тарелку анчоусов, собственноручно замаринованных ею в местном оливковом масле с лимоном и розовым перцем.

Лука бросает ей несколько быстрых фраз по-итальянски. Ее рот округляется буквой «о», но не издает ни звука. Она кладет руку мне на плечо и возвращается в кухню. Лука садится, наливает нам по стакану белого вина. Перекрестившись, устремляет взгляд в мои глаза.

– Мы с тобой. Думай о ней, но хорошими мыслями. A chiàgnere 'nu muorto so' làcreme pèrze. Слезы мертвым без надобности.

Мы сидим в тени, передо мной раскинувшееся до бесконечности море. Все совершенно, но нет Пас, и это подрывает гармонию. Я знаю, что она сказала бы перед этим блюдом, – ничего бы не сказала. Она бы его съела. А мне не хочется есть.

Я никогда не пью за обедом. Но сейчас прошу еще стаканчик. Он прибывает со спагетти con le cozze[36]. Стакан здесь – это скорее чаша. «Размером с твою грудь», – сказал я Пас, когда мы впервые сели за стол и мне подали этот стакан, в котором поместилась, наверно, треть бутылки Furore.

Лука улыбается мне, но я вижу, что ему грустно. Он очень любил Пас. «Как все», чуть не сказал я. Он подавал сам со своим помощником Паоло в маленьком ресторанчике этого семейного пансиона, примыкавшем к кухне Марты, улыбчивой матроны, которая однажды оказала мне редкую честь, впустив в сад, где росли базилик, тимьян и розмарин.

Я должен хоть немного повеселеть. Ради него. И вообще, пока я здесь, скульптор трудится, чинит статую. Все потом обернется к лучшему. Долг будет выплачен. Порядок восстановлен. Разве так плохо хотеть верить в чудо? Эта статуя – символ. Я верю в ее силу. В древности символом называли глиняный черепок, связывавший двоих. Когда клялись в дружбе или заключали контракт, черепок разбивали на две части, и каждая сторона брала себе половину, которую бережно хранили и передавали из поколения в поколение, чтобы соединить со второй половиной, когда жизнь – превратности судьбы или нужда в помощи – этого потребует. Они идеально складывались вместе, что свидетельствовало об общем происхождении. Больше ничего знать и не хотели. Боги были свидетелями, и никто бы не осмелился поставить под сомнение symbolon.

Я закрываю глаза. Представляю себе нас, в свою очередь, соединенными. Два espresso, которые она заказывала после еды. Один за другим, чтобы продлить удовольствие.

Вокруг меня другие постояльцы отеля. Три столика. Разговоры вполголоса, люди слушают лето, гул насекомых, глухой рокот волн. Можно почти потрогать проходящее время.

Мы любили эти обеды. Как за Мартину кухню, так и за удовольствие знать, что потом мы вернемся в свою комнату, чтобы погрузиться друг в друга; ставни нашего балкона будут чуть-чуть приоткрыты, и солнце, просачиваясь сквозь жалюзи, начертит ровные линии на спине, животе, бедрах Пас.

Густая горечь очень крепкого кофе возвращает меня к действительности. На чашке нарисован средневековый гном в башмаках с загнутыми носками и остроконечном колпачке, держащий на плече рог изобилия. Я думаю о сыне и о сказке, которую он не услышит сегодня вечером. Сколько горя обрушилось на нас. Надо бы ему позвонить, но я так и слышу вопрос:

– Где ты, папа?

– В раю. С твоей мамой.

– Когда вы приедете?

Вновь появляется Лука с бутылкой «Амаро». Наливает мне в замороженную рюмочку.

– Это поможет тебе вздремнуть. Ты должен поспать. На тебе же лица нет. Ни дать ни взять неаполитанский пес.

Тон отеческий. И от этого легче.

* * *

Песочный человек не торопится меня навестить. Хотя я изрядно выпил. Я лежу, уставившись в потолок, и чувствую себя младенцем, тщетно ищущим свою «кисю», как мой сын иногда называет Птица. Мне не хватает знакомого запаха. Стремительный технический прогресс, свидетелями которого мы стали в последние годы, уже должен был бы дать нам возможность физически ощутить тех, кого нам недостает рядом. Возможность или хотя бы иллюзию.

Я закрыл ставни, но окно оставил открытым и слышу рядом звуки. Вздохи. Это наверняка утренняя парочка, та, молодая. Пышущая здоровьем. Я представляю себе их, сплетенных на кровати. Он на той точке, где наслаждение уже близко, и благодатная жара струится по его жилам, этот жидкий огонь, заставляющий все забыть, который поднимается все выше, почти переливаясь через край его тела, и он должен собраться, чтобы не изойти сразу. Я представляю ее: веки то опускаются, то приоткрываются, как и рот, язык облизывает губы, зубы покусывают его, и партнеру еще труднее перед этим зрелищем лица в экстазе совладать с естественным ходом вещей. Наверно, она выгнулась, чтобы лучше раскрыть ему свое тело.

Я открываю глаза. Люди занимаются любовью, а мне это больше недоступно. Я могу трахаться, но заниматься любовью – нет. Да и то сильно сказано: «могу трахаться». Мог бы, если бы хотел, а я больше не хочу.

Я слышу их вздохи. Это должны были бы быть мы с Пас.

Почему она не умрет, та, что за стеной? Я хотел бы, чтобы и ее не стало.

Я встаю, меня тошнит. Я и правда слишком много выпил. В зеркале ванной рассматриваю свое жуткое лицо. В сорок лет борода уже седеет. Звездочки морщин вокруг глаз. Вылитый старый корсар. Очень даже мило. Не хватает только цинги. Я утираю рот. Плохая была идея вернуться садовничать в раю одному.

Выхожу на балкон нагишом. В море сын Луки упражняется в гребле, продолжая традицию древней морской республики Амальфи. Я видел вечером на виа Лунгомаре деи Кавальери лодку его команды, вытащенную на гальку, накрытую ярко-синим брезентом. На корпусе, тоже синем, белый крест рыцарей-госпитальеров, стяг Амальфи, города, что царил на морях в X веке, освоил компас, а деньги его были в ходу аж на Востоке. Море, говорят, было тогда сплошь покрыто дамбами и мостками, где стояли на якоре галеры, сошедшие с амальфитанских верфей.