Сибирская Вандея - Георгий Лосьев

– Оголодал, поди, твой Немподист! Они, коммунисты-то, в три горла жрут, – начала было язвить жена, Ильинична, но, увидав, что муж уставился на висевшую в простенке бурятскую нагайку с серебряным черенком, мгновенно осеклась и вполне миролюбиво закончила: – И то, конечно… под городом-то мучкой не шибко разживешься… все сожрала коммуна проклятая…

– Поговори еще! – крикнул Иннокентий Харлампиевич, снимая нагайку.

Старуха уже совсем ласково и покорно спросила:

– Може, подорожничков испекчи, Кешенька?… Долго проездишь?

– Не твоего ума дело, – вешая плетку на место, буркнул старик, – пеки. Чтоб до света было!.. – и перевел взор на Николая: – А ты, Егова православная, коня утресь заложи в санки. В розвальнях поеду… Тож до свету. – Потом повернулся к младшему сыну: – Сунь под сено оборону, Мишка… Тую дудоргу, что в притворе у моленной, за ларем. Понял?…

Отдав необходимые распоряжения, Иннокентий Харлампиевич поднялся к себе на второй этаж старинного дедовского дома и лег спать. Проснулся и ахнул: проспал.

Намечено было до света выехать, а солнце уже сияет во все лопатки. Эх, язви его! Догадался бы упредить, чтоб разбудили, а теперь и взыскать не с кого…

Вышел в просторный двор со многими завознями, кошарами, конюшнями-сеновалами.

Сани-розвальни стоят под навесом, сын Николай оглоблю новую тешет. Топор в могучих руках так и играет… Сердце у отца зашлось черной злобой. Однако спросил спокойно;

– Пошто коня не заложил?…

Николай ответил тоже спокойно:

– Ждали вашу милость, да выпрягли. Матка сказала, что ты, видать, раздумал ехать-то…

Вспомнил отец про нагайку, да поостерегся: Николай-то на мельничных весах без малого семь пудов вытягивал и подковы разгибал… Смотрит на отца в упор, не мигая. Ладно, шут с ним!..

Приставил сын оглоблю к сараюшке и пошел в дом. По дороге думал, что не худо бы папашу отправить в лоно кержацкого бога. Вывел отец коня и стал запрягать самолично, покряхтывая и шепча сквозь матерщину:

– Ужотка я тебя благословлю в раздел!.. Пойдешь нищим.

С улицы прибежал Мишка и открыл ворота:

– Подмерзло на улке, тятя…

– Под сено-то… сунул? – негромко спросил Иннокентий Харлампиевич.

Мишка, сдерживая под уздцы всхрапывающего горячего коня, тоже негромко ответил:

– Как велено, папаня, – сделано: с правой руки, пятый – в стволе.

Иннокентий схватил вожжи, гаркнул:

– Давай!..

Застоявшийся конь рванул розвальни, бурей вылетел со двора и пошел наметом к реке.

Зимник от Колывани до города Новониколаевска речными перевалками – самый короткий путь. Ежели трактом, гривами – много длиньше. Старинный ямщик, Кешка. Седых знал оба пути как свои пять пальцев и, спустясь с холма, послал коня унавоженной дорогой через вспученную уже реку, мгновенно определяя подернувшиеся новым тонким ледком предательские полыньи.

Розвальни пересекли Обь по длинной диагонали, конь взлетел круто на правобережный яр, и сани встали возле одной избы на Седовой Заимке.

Иннокентий Харлампиевич завел упряжку во двор; обив валенки, поднялся по ступенькам и поздоровался по ручке с вышедшей на крыльцо пожилой женщиной интеллигентной внешности.

– Тут он? – осведомился Седых.

Женщина ответила:

– Да. Нервничает очень. Не привык к опозданиям…

– Проведи меня, Валентина Сергеевна… Я его в обличье-то не знаю…

Однако на крыльцо уже вышел человек, закутанный в собачью доху-подборку, и, не здороваясь с мужиком, уселся в розвальни. Усаживаясь, стукнулся обо что-то твердое. Нашарив под сеном приклад винтовки, буркнул:

– Зря!..

– В обрат-то с грузом, – хмуро возразил Седых, – всякое могёт статься…

Спутник вдруг крикнул злобно:

– Говорю – зря! Впредь бросьте эту моду!

– Ладно…

Пересекли половину реки и поехали островами. Под деревней Бибихой встретили обоз: десять порожних подвод. На передней – красный флаг, под флагом солдат с прокуренными до желтизны усами. Лицо у солдата изможденное, землистое.

Солдат натянул вожжи:

– Тпр-р-у!

Обоз остановился. Седых тоже придержал лошадь. Радостно осклабился:

– Ванюха, здорово! Слух был, что ты в городу…

– Здорово, здорово, Харлампыч! – Солдат, добыв кисет, приветливо улыбнулся. – Далеко правишься? – И, вглядываясь в ворот дохи-подборки, неуверенно добавил: – Чтой-то не признаю товарища?… Чьих будет?…

Доха издала лёгкий стон, а Седых поспешил с ответом.

– Дальний, – пояснил Седых, – больной, с урману приехал, а дале-то не везет никто… Наладили ко мне. Подрядились за два фунта соли в город в больницу. В нашу-то ложиться не хотит… За два фунта соли, а боле так, по человечеству…

– Ну и правильно. Шибко хворый?

– Шибко. Горячий весь. Нынче везде – тиф. Ты стань подале. Я уж переболел, меня не берет. Как под городом-то, Ванюха, зимно аль топко?

– Развезло, язви ее в печенку!.. Уж и не знаю, как ты до больницы доберешься… – ответил Ванюха, отходя в сторонку от санок.

– Вона што!.. А в Колывани – зима по всей форме.

– И здесь, видать, морозит… Эй, парни, покурим нашего, свойского.

Подошли сопровождающие обоз три паренька, лет семнадцати-восемнадцати, городского обличья. За спинами винтовки.

Стали закуривать.

Выпустив клуб дыма, солдат вздохнул:

– Да, брат… Она, хворь-то, придет – не спросит. По себе знаю – покою нет от хвори… А делов, делов, братец ты мой!..

– Всё от бога, Ванюха, – начал было Седых наставительно, но, поперхнувшись чужим дымом, закашлялся. – Тьфу, чтоб вас, куряки окаянные!

Парни рассмеялись. Седых стер слезы рукавом, спросил:

– Что за народы везешь, Иван?

– К нам. Комсомолия.

– Обратно за хлебом?

– Приходится, Харлампыч, приходится… – снова перевел дух солдат. – Плохо в городу-то. Да и фронту нужно…

При этих словах доха пошевелилась и издала слабый стон. Иннокентий Харлампиевич подивился:

– Дык какой же фронт? Войнишка-то кончилась.

Солдат помотал головой.

– Бандитизм на Украине – спасу нет! Опять же – полячишки шевелятся, да и с Деникой ищо повозиться придется… Вот передушим остатнюю контру, тогда и хлебушка будем есть вволю.

Седых утвердительно кивнул.

– Само собой, Ваня… Рабочим, поди, туго приходится… Ну-к, што ж… Поможем, Ванюха. Обязательно поможем.