Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

– Да, и при оружии они.

– При оружии? – Волков удивился.

– С мечами и кинжалами. Девять человек.

– Посылайте в трактир за людьми.

– Уже послал.

– Ну что ж, пойдемте, поглядим на этих бюргеров-вояк.

Провинциальные богачи из мелких городков, одежда дорогая, но не такая, как носят в Ланне, – теперь кавалер уже видел разницу. У одного из пришедших тяжелая серебряная цепь, он в делегации старший, остальные глядят с вызовом, особенно четверо самых молодых.

Волков не спесив, поклонился им первый и низко:

– Вы ко мне, честные люди?

Они тоже кланялись, но коротко, без особого почтения.

– К вам, – отвечал тот, что был с цепью, – я Липке, меня здесь все знают, голова гильдии кузнецов, скобянщиков и медников, я требую справедливости! Мою честь поругали ваши люди!

Этот Липке весь кипел, морда красная, не ровен час удар от злобы хватит. А Волков, напротив, был показательно спокоен.

Он прошел к столу и сел за него по-хозяйски. Гостям же присесть не предложил, чтобы знали, кто тут хозяин, а кто проситель.

Брюнхвальд стал рядом, Сыч и два его помощника в стороне. Лица не испуганы, но напряжены, угрюмы. По этим мордам кавалер понял, что вся троица виновна. Такие лица были обычно у пойманных дезертиров, которые не боялись ничего и уже знали, чем все закончится.

– Кто и как поругал вашу честь? – спокойно спросил кавалер.

– Ваши люди! – заорал один из молодых. Указал пальцем в сторону Сыча: – Вон те.

– Это наш палач и его помощники, они люди честные, но бывают и грубы. Коли оскорбили вас словом, так я за них приношу извинения вам…

– Каким еще словом?! – заорал один молодой. – Они…

Его оттолкнул сам Липке и заговорил с яростью, тряся пальцем:

– Не словом! Не словом! Они надругались над моей женой, все трое, брали ее как блудную девку, прямо тут, по очереди, как собаки на собачьей свадьбе! А потом поруганную да в драной одежде вели ночью через весь город. И бросили в холодный подвал.

– И свидетели того, как брали ее силой, есть у вас?

– Какие же свидетели, то ночью было, тут, тут ругались над ней, двери заперев, – орал молодой человек, подходя к его столу ближе.

Волков опять растер лицо ладонями, вздохнул и, ожидая взрыва праведного негодования, отвечал с холодным безразличием:

– Конечно, свидетелей нет. Потому как не было того, что говорите вы. И быть того не может, честные господа, чтобы палач Святого трибунала брал женщин, что находятся под инквизицией, силой. Сие невозможно. Да и добром он не мог взять. Разве что она сама им предложила. Такое все время случается. Может, ей самой собачьей свадьбы захотелось. Женщины на все идут…

Договорить не успел – знал, что слова эти вызовут в пришедших ярость, так оно и случилось.

Все они загалдели дружно и кинулись кто к столу, кто к палачу и его людям. Началась потасовка, Сыча не ударили ни разу, ловок он был, а вот его помощникам досталось. Одного сбили с ног и ударили несколько раз головой об лавку, а другого дважды лягнули в пах, тоже повалили и топтали.

– Выдайте нам осквернителей, – орал Липке. – Выдайте!

– На суд их, собак! – требовал еще кто-то.

Волков сидел, не шевелясь и ни звука не издавая. А еще он улыбался с вызовом. Он знал, что делал. Самый молодой из пришедших кинулся к нему, перегнулся через стол и замахнулся.

Наверное, и ударил бы, да тут крикнул громко Брюнхвальд:

– Не сметь!

И между молодым и кавалером рассек воздух меч, тонко звякнул о доски стола.

– Не сметь! На кого руку поднял, подлец?! – продолжал ротмистр свирепо.

В следственный зал вбежали сержант и солдаты. Они стали хватать местных, отнимать у них оружие.

«Болван Брюнхвальд, – думал, вздыхая кавалер, – все испортил, а денег-то можно было спросить с этих жирных кабанчиков, у них имеются. Жаль, что сопляк меня не ударил, а за двух потрепанных помощников палача много не взять».

Но даже когда солдаты разоружилие драчунов, те не унимались:

– Выдайте нам осквернителей, мы их судить будем! – требовал глава гильдии кузнецов.

Кавалер не оставил надежду хоть чуть-чуть взять денег с них, встал, оперся на стол, наклонился вперед и заговорил холодно, глядя на пришедших исподлобья:

– Мятеж устроить хотите? На рыцаря божьего, на хранителя Святого трибунала руку подняли? Ложью добрых людей поругали, в подлости осквернения их обвинив.

– Они осквернители! – кричал тот молодой, что подбегал к столу. – А вы их покрывать надумали! Видим мы, что вы на их стороне!

– Стоите, злобой дышите, – спокойно продолжал Волков, как будто не слыхал его, – безнаказанностью своей упиваетесь. К справедливости уповаете, а сами бабенку свою освобождать пришли, знаете уже, что она в навете уличена, так вы пришли, чтобы ее от наказания заслуженного спасти.

– Она не врет, они брали ее, как шлюху, а она достойная женщина! – не унимался молодой.

– Она в навете уличена! – заорал кавалер. – Какая же она достойная? Она вдову оболгала, под костер ее подвести хотела, и на палачей моих клевещет. В чем же достоинство ее? Нет у нее достоинства!

– Так вдова шлюха! У нее под подолом весь город был! А может, и не только город, – многозначительно заметил один из горожан.

– Так шлюх лечат позорным столбом и плетью, а не костром, как ведьм. – Волков сел на лавку. – В железо вас брать не буду, но не надейтесь, что грубость ваша без наказания останется, о случившемся я доложу прелат-комиссару отцу Ионе, и всем остальным отцам из комиссии доложу, и бургомистру вашему тоже, они решат, что делать с вами дальше. Ступайте.

– Ступайте? – выкрикнул с возмущением молодой. – Ступайте? Вы не отдадите для суда своих людей?

– Ступайте. И благодарите Бога, что не в железе в подвал идете, а по домам своим, – повторил он холодно.

Оружие горожанам вернули и выпроводили их вон. И только тут кавалер глянул на Сыча и его помощников, и взгляд его их не обрадовал. А Брюнхвальд и вовсе не поленился подойти к ним и сказать слова такие, что лица насильников стали кислы.

Кавалер сидел и тер висок, вздыхал, еще раз сожалея о том, что сопляк его не ударил, и приступил к делу. А так все могло хорошо получиться.

* * *

Вольфганг Веберкляйн был милым и вежливым юношей, служил он четвертым писарем при магистратуре города. Ночь, проведенная в холодной тюрьме, его наставила на путь истинный: запираться и не думал, говорил все охотно и честно. Писари не успевали за ним писать.

Со слов юноши, к нему пришла Магда Липке,