Если ты найдешь это письмо? Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям - Ханна Бренчер

Так обстоят дела не во всех уголках этого района, но там, где мы жили, было легко почувствовать себя желанными, и я стала скучать по этому чувству. Я привыкла, живя там, что меня воспринимают как должное, и теперь скучаю по тому, как незнакомые люди со мной здоровались. Они просто любили нас. Я не предполагала, что такое возможно, потому что никогда прежде не сталкивалась с подобной любовью. Я едва удерживалась, чтобы не прошептать: «Как вы вообще можете меня любить? Сидеть со мной? Разговаривать? Вы ничего обо мне не знаете. Неужели все действительно может быть так просто?»

* * *

Одна из моих соседок по квартире называла это словом «агапе». Я никогда прежде не слышала этого слова, но у нее оно было любимым и мгновенно очаровало меня. Определение агапе – «любить человека именно таким, каков он есть», а не таким, каким он, как мы надеемся, станет при должном исправлении. Та самая идея, что каждый человек – личность многослойная, так что никак нельзя ограничивать его тем, что ты видишь в нем с первого взгляда. Она основана на предпосылке, что любить человека – значит всегда надеяться на него.

В те первые несколько дней я усердно практиковалась в агапе и быстро влюбилась во все, что нас окружало. Например, в нашу веранду – да, у нас была веранда, настоящая правильная американская веранда, прямо как в мультике «Эй, Арнольд!». И мы сидели на нашей веранде, держа в ладонях чашечки кофе из «Моти». Всего шестьдесят центов – и все равно это был лучший кофе, какой я пила в своей жизни.

«Моти» – так назывался винный погребок через улицу от нашего дома, с рядами настолько узенькими, что они порождали новые формы клаустрофобии. Подходишь прямо к прилавку и просишь у мужчины с седой шевелюрой, который всегда стоит сбоку от кассы, чашку кофе.

– Со сливками и сладкий, пожалуйста.

– Всегда пожалуйста, – улыбается он, исчезает за прилавком и появляется вновь, перегоняя к тебе по столешнице маленькую картонную чашечку, накрытую сверху двумя салфетками. Один глоток. Ты чувствуешь, что «подсела». Ставок больше нет.

* * *

А потом еще был Хуан.

Хуан был вундеркиндом из парикмахерской, расположенной через улицу от нас, буквально дверь в дверь. В его салоне всегда было не протолкнуться, и в течение всего дня люди целыми компаниями сидели снаружи на пластиковых «дачных» стульях. Сразу после окончания уроков в школах я видела на вращающихся креслах детишек, на головенках которых выбривали звездочки и зигзаги. В этом салоне никогда не было свободных мест. И люди там всегда смеялись.

Я увидела Хуана, как только мы впервые въехали в ворота нашего нового дома и начали вытаскивать чемоданы из машины. Он смотрел на меня с неотразимо притягательной улыбкой. Я тут же почувствовала себя дурочкой в фирменной волонтерской футболке, словно заявилась в Бронкс как девчонка в летний лагерь. Мои щеки полыхнули жаром. Я проводила его взглядом, когда он вернулся к своей работе, кивнув мне как бы на прощание. Хоть голова его и была опущена, я чувствовала, что он улыбается.

В первые несколько недель я усаживалась на веранде – стратегически важном наблюдательном пункте, – зарывшись носом в книги, а он стриг людей. Мы пожирали друг друга глазами, как четвероклассники, но дальше этого дело не двигалось. Даже не так: никакого дела вообще не было. Это было ежедневное повторение того, что Джимми Томпсон заставлял меня чувствовать в восьмом классе. Ладошки потеют. Сердце мчится вскачь. Я просто пропадала, стоило увидеть Хуана и его красивую бороду.

* * *

Однажды утром я и одна из моих соседок сидели на веранде на «наших местах». Ее место было в правом углу. Мое – на верхней ступеньке, откуда было видно Хуана.

Один человек отделился от группы мужчин, беседовавших у витрины парикмахерской. Он посмотрел в упор на нас обеих, сунул два пальца в рот и издал пронзительный свист. Резко сдвинул каблуки и отдал честь по всей форме.

– Он что, отдает нам честь? – одними губами шепнула я соседке.

– Ну да, – прошептала она в ответ.

Даже не посмотрев, нет ли машин на нашей улочке с односторонним движением, этот мужчина помчался к нам. Буквально помчался. Это был один из тех моментов, когда ты готова поклясться, что вся твоя жизнь успевает промелькнуть перед глазами. Ты думаешь о свадьбе, которой у тебя так и не случилось. О внуках, которых ты не пеленала. Бегун набирал скорость. Но все же резко затормозил перед нижней ступенью крыльца и вновь отдал честь.

– Капитан! Сержант! – произнес он громко. Он явно ждал, что мы отдадим ему честь в ответ, но потом сменил стойку «смирно» на «вольно», сорвал с головы бейсболку, обнажив сияющую лысину, схватил нас обеих за руки и пожал их.

Его звали Сарженто. Это, пожалуй, и все, что я поняла из его речей. Все остальное, что он наговорил, нуждалось в переводе с испанского, но даже моя соседка с трудом понимала, о чем он говорит. Он сказал ей, что служит в армии (хотя нам показалось, что это было много лет назад). Возбужденно болтал о том, что наш район стал объектом атаки. Нам нужно быть готовыми сражаться. Отсюда и прозвища, которые он нам дал, – Сержант и Капитан.

Пока он говорил, я заметила, как грязны его лицо и бейсболка. Его армейский китель тоже был запачкан. Глаза – разноцветные. Один голубой, другой – странного серебристо-белого оттенка. Дела района занимали его несказанно. Но в нем чувствовался некий благородный дух.

В последующие недели мы пытались выманить у него больше сведений о том, кто он такой, но он в основном ограничивался боевыми приказами. Мы уже знали, что он бездомный. Полагаю, большую часть того времени, что мы с ним беседовали, он был немного навеселе. Иногда он мел полы в парикмахерской, а потом пытался покупать нам всякую всячину на добытую лишнюю пару долларов. Однажды я спросила его, где он ночует. И содрогнулась, когда он указал пальцем на одну из скамеек в скверике через улицу. Я пыталась сделать вид, что способна забыть об этом. Мысль о том, что он лежит, свернувшись клубком, на парковой скамейке, когда столбик термометра падает до однозначных плюсовых чисел, значительно затрудняла для меня наше общение. Мне хотелось отдать ему свою постель и все те вещи, которых у меня не было, чтобы их пожертвовать.

Как ни странно, сидя на веранде и слушая, какими мерами нам надо спасать наш район, я чувствовала себя увиденной Сарженто. Вот слово, которое мне уже давно хотелось использовать: увиденная. Выделенная из толпы. Замеченная. С того дня и далее стоило ему заметить меня, как он разворачивался кругом, вставал по стойке «смирно» и отдавал честь – этакий резкий знак внимания. А потом шагал ко мне через всю улицу.

* * *

Я записывала все, что чувствовала в те первые несколько недель, в темно-красный дневник с магнитным замочком на обложке. Стопка страниц быстро росла. Спустя несколько недель я уложила дневник в конверт и отправила его почтой Селии. Она найдет его: он будет ждать ее в почтовом ящике кампуса в Массачусетсе. Она возьмет дневник, перечитает, заполнит следующие два-три десятка страниц, а потом отошлет обратно мне.