Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– Девочки, я имею тост! – сказала Миля, торжественно вставая. – Я счастлива наполовину! Потому что нет у меня моей второй половины! Ни детей, ни чертей, как говорит Поля! Моя вторая половина – это вы! И не крутите головой! Вы моя семья! И если что суждено, то пусть все плохое лучше на меня! Пью за вас, благодарна вам и вся ваша!

Она с чувством махнула рюмашку хреновухи, даже не крякнув для вида, перевернула ее, показав, что ни капли не осталось, и пристыдила Полю:

– Матушка, не позорься, давай-ка до дна! Мы ж не половинкины дочки! Ну, берите с меня пример!

Поля выпила, сморщилась до неузнаваемости и закашлялась от горечи:

– Ну, мать моя, это ж самое что ни на есть лечение, а не удовольствие! Вот отрава!

Марта засмеялась:

– Права, Поль! Это у меня на зиму припасено от простуды! Лекарство, точно! Зато забористо! Да чего уж там, мы битые, мятые, клятые, но живучие! Я обычно не вру, но сегодня клянусь! – Марта утерла чуть пьяную слезу. – Столько горя в жизни видела, столько бог на меня за что-то гневался, так кости мне перемалывал, так руки выкручивал, но вот оставил живой для чего-то. Думаю, сжалился под конец и подарил мне вас, чтоб душой отошла, а иначе не пойму. Пью горькую за вас, милые мои! А кто вас не любит – царствие тому небесное!

Бабы выпили и замолчали, каждая думала о своем. Сидели себе бок о бок, смотрели, кто в пол, кто в небо, кто в себя. Дворовая жизнь шла своим предначертанным, но никому не известным чередом, потихоньку варилась, то почти замирая, то закипая и начиная бурлить с новой силой.

Лидка, старшая Полина дочь, моя любимая бабушка, была уже вполне взрослой, романтически-ветреной девушкой, служившей в кордебалете Московского театра оперетты. Дома она бывала очень редко, в основном ездила с театром по гастролям, жизнь вела молодую, беспечную, звонкую. Замуж категорически не хотела, не нагулявшись, хотя романились, звали, предлагали и очень ею интересовались. Обладала она уникальной природной манкостью, с которой только можно родиться, но и то такое в природе случается не часто. Она была вроде как вытяжкой из всего исконно женского. Женщины ведь делятся на две категории: те, у которых всё есть, но чего-то не хватает, и другие – у которых ничего особо и нет, но что-то такое очень даже и есть… Лидка была яркой представительницей второй категории женщин. Хотя любили не только ее, но и она влюбчивой была, чего скрывать. Она умела окружить мужчину заботой так, что хотелось заботы этой еще и еще, звала гостя в дом, усаживала на лучшее место, кормила только что приготовленным, вкусным и проверенным; грела – когда чайком, когда водочкой, если, например, холодно, давала совет, если в нем нуждались, мягко и ненавязчиво – короче, окружала теплом и заботой. Изредка прикасалась, невзначай, вроде случайно, но касания эти вызывали бурную внутреннюю мужскую реакцию, их отмечали, на них реагировали и откликались. В общем, как-то само собой получалось, что через час-другой без Лидки мужику было уже совсем никак. Она не лезла в душу, абсолютно нет. Да и говорила мало, всё больше молчала, слушала. И смотрела удивительными зелеными, в янтарную крапинку ведьминскими глазами. Гость раскрывался сам, понимая, что если уж что-то кому-то и рассказывать, то только ей, Лидке.

Все московские ухажеры были какие-то несерьезные, планов семейных Лидка ни с кем строить не хотела, так, брала на погулять. Две юношеские любви остались там, в Саратове, Шура Степанов и Боря Киреевский, оба красоты неземной, что, в общем-то, было Лидке важно. Она была натурой творческой и любила смотреть на красивое. Помимо красоты оба юноши были талантливы: Шурка прекрасно танцевал, а Борис писал для городских газет, прилично владел словом и увлекался журналистикой.

Шурка все-таки стал первым Лидкиным мужчиной. История была вполне обычная для всех, но сказочная и удивительная для самой Лидки. Они учились тогда еще в балетной студии в Саратове. Ребят полным-полно, да и в девочках недостатка не было. Шурка, высокий, большеглазый, статный, вечный принц, выходил в учебных спектаклях на сцену в белых лосинах и колете, чуть прикрывающем грех, и Лидка вся замирала. Собственно, замирала не только она, но и все другие девочки, особенно Женька Кобрина, которая внимательно следила не за Шуркой, а за остальными, чтобы на ее добро рот-то не разевали! Шурка был ее собственностью. Недобрая девка эта Женька была, надменная, заносчивая. При этом хороша собой, но какой-то усредненной красой, безо всякого изюма – блондиниста, осаниста, длиннонога. Их отношениям было уже больше года, и Женька никому бы не позволила увести у нее самого распрекрасного в Саратове принца. С ним было очень красиво прогуливаться по набережной. Бывало, они молча гуляли по берегу нога в ногу, как в танце, по-балетному выворачивая носок, и казалось, сейчас начнут какое-нибудь волшебное па-де-де. Прохожие оборачивались, Женьке это нравилось, Шурке было наплевать. Он подустал от их отношений, от криков и ревности, но прямо сказать ей об этом не мог. Думал, что как-то рассосется само. Но Женька и не думала рассасываться. Просто принц был очень лакомым кусочком. Даже не кусочком – целым кусищем! И походили они друг на друга – Шурка с Женькой, – как куски одного торта, какого-нибудь там «Наполеона», с белым кремом слоями и светлой присыпкой. Их и принимали часто за брата с сестрой, чего Женьку сначала безумно раздражало, но после она смирилась и подшучивала над Шуркой, смачно целуя его прилюдно «по-сестрински» в губы.

Шурка. Начало 1920-х

Однажды пошли встречать Новый, 1922 год в кафе большой компанией – среди прочих была и Лидка. Там хотели устроить маскарад, но из-за недостатка публики его отложили. Кафе отапливалось двумя буржуйками: утром лопнули трубы, и можно было вообще окоченеть, не до маскарада. Все расселись по столикам, заказали по мелочовке, выпили по чуть-чуть, кто-то вынул гармошку, и начались безумные танцы – в шубах и огромных валенках. Вскоре стало теплее, надышали, нагрели, напыхтели, разгорячились. Женька вдруг вышла лебедушкой из-за стола, как из-за кулис, раскидывая длинные руки, мелко по-балетному семеня, зазывно распахивая шубу и зубасто улыбаясь. Подозвала пальчиком Шурку, тот покорно встал и пошел к ней, подавая руку. Началось квелое адажио в валенках под неподходящую музыку. Они плавно кружились вокруг столов, спотыкаясь и шаркая. Женька, конечно, претендовала на главную роль в этом новогоднем вечере, но не тут-то было! Лидка подождала немного в сторонке, глядя на это вялое неприличие, стремительно, словно уходя от погони, выскочила в центр, раскидав стулья, и резко, одним движением плеча, сбросила на пол, по-купечески, шубку, оставшись в костюме цыганки – с монисто, цветными юбками и обнаженными плечами. Женька с Шуркой обернулись на шум и увидели приближающийся вихрь. На секунду зависнув в воздухе, Лидка скинула валенки и оказалась в модных туфельках (на которые эти серые уродливые валенки и были надеты). А потом, ни секунды не мешкая, молниеносно, с разбегу приземлилась на шпагат между танцующими, проведя четкую линию между Шуркой и Женькой, словно установив государственную границу – тут твое, а это уже мое. И сразу же легко вскочила и бросилась в пляс, как только она это умела – лукаво поглядывая на всех, громко притоптывая, белозубо улыбаясь и лихо что-то выкрикивая. Потом, пробегая мимо поблескивающего глазами Шурки, схватила его за руку и поволокла за собой танцевать. Вокруг все хлопали в такт цыганочке, смеялись и кричали. Только Женька, закусив губу, зло глядела на парочку. Танец закончился, и Шурка жарко прошептал Лидке на ухо: «Ты настоящая фея, растерзал бы тебя!»