Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Лидка на работе

«Фей не терзают, их боготворят!» – поставила его на место цыганка Лидка, но сердце ее стало выпрыгивать от услышанных слов.

Лидка крепко запала тогда Шуре в душу. Она так отличалась от всех, особенно от Жени, как он раньше этого не замечал! И всё, и он пропал. Подлавливал Лидку то у раздевалки, то у входа на курсы, то в столовой, то вдруг, когда Лидка была в гимнастическом зале, начинал, как обезьяна, раскачиваться на канате и декламировать стихи:

Он так яростно по-маяковски выкрикивал «Левой, Лидка, левой!», что Лидка пыталась призвать его к порядку, но он не унимался:

Оказалось, что он не просто бессловесный принц с атлетической фигурой, не просто может красиво нести над собой партнершу по сцене на вытянутых руках, он еще и романтик, и читает стихи, и может говорить на свободные от балета темы! А тема была про то, что любит он обеих! И Женьку, и Лидку! А как это можно было понять? В общем, Лидка в восемнадцать лет начала писать дневник, эмоции рвались наружу – а кому такое расскажешь? Маме с папой? Убьют! Сестре? Засмеет! Братьям? Да, не дай бог, узнают, и Шурке не жить! Подругам? Тогда точно все будут в курсе! В общем, купила толстую тетрадку и воровато, чтоб никто не подсмотрел, начала:

«Шуру люблю. Мне кажется, я счастлива с ним. Его фраза: «Растерзал бы тебя» не давала мне спать много ночей. И вот, наконец, свершилось! Женьки не было на горизонте. Мы пошли после спектакля в Радищевский садик и уселись прямо на траву. Пусто, ни души. Я помню прекрасные объятия в самом темном углу садика, между деревьев. Словно я видела нас со стороны. Там было темно, и падал свет луны на нас двоих, счастливых, слившихся воедино. Моей благодарности Шурику не было конца, только почувствовал ли он это?»

Так все длилось и длилось, Шурка разрывался между ними, громко выяснял отношения, клянясь в вечной любви, и тотчас изменял с другой.

А весной Шуре вдруг все это надоело, он запутался и устал и решил ехать в Москву поступать в балетное училище.

«Сегодня уезжает моя мечта, моя любовь. Я нарвала во дворе цветов и отнесла к пароходу на пристань. Пришла Женя, он поцеловал и ее. Он любил нас обеих. Мне это совершенно непонятно. Итак, прощай, нет, до свидания, мой любимый, мой большеглазый мальчик, мой принц, мое счастье…»

Шура уехал, пообещав, что ненадолго, что скоро вернется, вот только поступит и сразу. Лидка осталась одна. Не одна, конечно, рядом всегда был Борис Киреевский. Он все время оказывался рядом, и Лидка чувствовала на себе его пристальный южный взгляд, хотя он был местный, саратовский. Так обычно смотрят мужчины на женщин где-нибудь в Пицунде или Гаграх, расслабленно и чуть выжидающе одновременно, из-под полуопущенных век, с полуулыбкой, не просто глядя, а присматривая добычу, примериваясь перед прыжком. У Лидки все время горела щека. Если она горела, значит, на нее смотрел Борис. Еще он любил устроиться с какой-нибудь дамой и разговаривать с ней, глядя на Лидку, они смеялись, ворковали, а у Лидки все равно щека горела огнем.

Однажды устроили собрание в ознаменование чего-то важного, все пришли вовремя, а Лидка опоздала. Вбежала в полный народу зал, поискала глазами свободные места – не оказалось, все занято, все чинно сидят, ждут начала. Вдруг встал Борис, он присел с самого края, Лидка его даже не увидела, подошел к ней, взял демонстративно за руку и усадил, не спросив, рядом с собой на один стул. Ей вдруг стало жарко и неловко, горела теперь не только щека, но и все тело. Собрание началось. Борис сидел чуть позади, и Лидка чувствовала его руку у себя на спине и дыхание, от которого шли мурашки по девичьей шее. Вдруг посреди собрания открылась дверь, и неожиданно в гудящий зал зашел Шурка. Он поступил в московское училище и приехал домой перед началом учебы, как и обещал, никого при этом не предупредив. Зашел и сразу увидел Лидку с Борисом, которые будто специально были посажены на самое видное место. Шурка вспыхнул и выбежал, словно ошпаренный. Лидка не бросилась вслед, а стойко осталась досиживать до конца длинного, нудного, но такого важного собрания. Все курили, дышать было нечем, Борисов бок прижимал ее к спинке стула, и Лидка словно растворялась в этой дымке рядом с мужчиной, который так чувственно ее касался. Борисовы пальцы перебирали ткань на Лидкиной талии, словно прощупывая, какая она, Лидка, под этой синей шелковой кофтой с кружевным самодельным воротничком. Лидка почти не слушала, что говорили, вроде ругали какого-то несознательного элемента из труппы, который метил в коммунисты, но образ жизни вел неподобающий для настоящего партийца – обычное дело, а чего ж. Досидели, доотбывали, поаплодировали. Лидке совсем не хотелось высвобождаться из объятий Бориса, он ее все время придерживал, приструнивал, не давал встать. Но народ повалил с мест, и Борису пришлось смириться. Он поднялся, и Лидка посмотрела на него: какой же он красавец в своей форменной шинели и фуражке! А теперь вот приехал Шура… Лидка, наспех попрощавшись, побежала его искать. Даже заранее знала, где можно найти – в гимнастическом зале. Он там был всегда, когда бесился, и теперь, как макака, раскачивался на канате, картинно рыдал и читал:

Увидев Лидку, он пружинисто спрыгнул вниз, подошел и взял ее за руки, тревожно заглядывая в глаза.

– Ты меня совсем разлюбила? Стоило мне уехать, и сразу нашелся новый принц? Как я буду без своей зеленоглазки?

Вдруг его начало подергивать, сначала потихоньку, потом сильнее и сильнее, он стал говорить странные бессвязные вещи: «Красные… Белые… Мамочка, не отдавай, они душить меня хотят… рыдают… стонут. Ты видишь тени? Чего они хотят?»

Лидка шарахнулась от него, сильно испугавшись и не понимая, что ей делать: помочь ли чем-то, звать на помощь или вообще бежать прочь. А он смотрел на нее немигающими голубыми глазами и продолжал: «Вон, видишь, маленькая ранка в боку, кровь… У кого – у нее или у меня? Сейчас увидим… А вот и она, у нее черные брови, а глаза зеленые… Таких не бывает, но она есть. Она меня не любит… Мама, она меня не любит…»

Вдруг начал хрипеть, дико закричал и повалился на пол, как убитый.