Либеральный лексикон - Ирина Борисовна Левонтина

Напротив, именно на них такие обязательства и возлагаются. Кем? Неким моральным авторитетом, стоящим над любой человеческой властью, и авторы Декларации независимости его прямо называют – Создателем. Вера в права человека возникла и развивалась в определенном мировоззренческом и моральном контексте – в контексте христианской цивилизации. Сейчас мы наблюдаем изменение контекста; представления о правах человека развиваются не только вне христианской моральной традиции, но и против нее.

В этом С. Хуциев видит глубокую мутацию самой концепции «прав человека»:

Если Бога нет, то инстанцией, которая наделяет людей правами, неизбежно оказываются какие-то человеческие органы власти.

Для людей христианской цивилизации разговор о правах человека строился по схеме «Мы по совести должны повиноваться Богу, как высшему источнику права и морального авторитета; Бог создал людей по Своему образу и дал нам заповеди, чтобы мы поступали друг с другом справедливо и человеколюбиво; следовательно, люди обладают неотъемлемыми правами».

Для людей постхристианской цивилизации – или, лучше сказать, постхристианских политических элит – последовательность разворачивается. «Люди (как мы все уже согласились) обладают неотъемлемыми правами; следовательно существует инстанция, которая является высшим источником права и морального авторитета; Бога нет (или, что то же самое, Он не имеет отношения к делу); следовательно, таким высшим авторитетом являемся мы – группа людей, выступающая от имени прав человека».

Далее С. Худиев делает закономерный вывод:

Если в эпоху Декларации Независимости США люди апеллировали к Богу, чтобы отклонить притязания земных властителей (в их случае – короля Георга) на абсолютную власть над ними, то сегодня мы наблюдаем обратную картину – люди апеллируют к понятию прав человека, чтобы утвердить свою абсолютную власть.

В том же духе высказался и священник Георгий Кочетков:

Необходимо различать критику злоупотреблений правами человека и борьбу против самих прав человека.

Он обращает внимание на то, что в современном российском обществе сам по себе содержательный разговор на эту тему едва ли возможен:

Эта важная тема, конечно, не была сразу понята обществом, но боюсь, не была понята и церковью. Судя по откликам, расхождение здесь чрезвычайно велико.

Современное секулярное общество признает права человека сами по себе, независимо от источника, который определяет те или иные права, или признает в качестве этого источника социум, или производственные отношения, или общественную необходимость, или космические порядки, или самого человека как индивидуума, о котором и говорил Патриарх, индивидуума – то есть человека эмпирического, падшего, не святого и не претендующего на святость и общение со святыми и святым Богом.

Современные люди привыкли думать о правах человека только с точки зрения своего индивидуального права, но часто не могут понять, что право – это еще и наша ответственность, а значит, и самоограничение, право – это еще и обязанность человека, и обязанность даже в первую очередь, но только принятая на себя добровольно, из любви к Богу и человеку, к Божьему творению и к жизни, всякой жизни как дару свыше.

О. Георгий Кочетков замечает, что в условиях отсутствия общего языка

…всякая критика злоупотреблений человеческими правами воспринимается как борьба против самих прав человека. Поскольку права эти не поняты так глубоко и целостно, как это проистекает из христианской эсхатологии и антропологии, а также космологии.

(http://www.pravmir.ru/chto-na-samom-dele-skazal-patriarh-o – pravah-chelo veka/)

Итак, как мы увидели, сочетание права человека прозрачно по смыслу, оба входящих в него слова удачно выражают нужное значение, соответствующий концепт укоренен в русской языковой картине мира и опирается на такую важную для нее идею, как правда, правдоискательство и справедливость.

Кроме того, идея права (на что-либо) тесно связана с идеей свободы, что способствует осознанию категории прав человека как одной из либеральных ценностей.

Однако функционирование выражения права человека осложняется его, образно говоря, анамнезом. Оно довольно активно использовалось в русском литературном языке начиная с XIX в., однако с 70-х годов прошлого столетия было практически монополизировано диссидентским дискурсом, а в официальном пропагандистском языке стало функционировать как цитата из языка врага. В современной языковой и политической ситуации выражение права человека по-прежнему используется в традиционном правозащитном контексте, при этом оно фигурирует как чуждая ценность, враждебная идея в коммунистическом, «патриотическом» и охранительном контексте. Но одновременно с отторжением происходит попытка присвоения этого концепта в пропагандистском языке. При этом если в советском пропагандистском дискурсе ценность самой категории прав человека не подвергалась сомнению (утверждалось лишь, что, во-первых, права человека в Советском Союзе защищены гораздо лучше, чем на Западе, поскольку сама эта категория имеет «классовое» содержание, а во-вторых, что западная пропаганда педалирует тему нарушения прав человека в СССР с враждебными целями), то в современном антилиберальном дискурсе нередко критике с метафизических позиций подвергается сама идея прав человека.

Это необходимо учитывать при встраивании выражения права человека в либеральный дискурс. Кроме того, следует осознавать, что представление о правах человека связано с индивидуалистическим мировоззрением и, естественно, находится в сложных отношениях с религиозным мировосприятием.

Свобода

В русском языке есть два слова, соотносимых с общим понятием свободы: свобода и воля. Кстати, в английском языке, в отличие, скажем, от французского и немецкого, тоже есть два слова для выражения смысла ‘свобода’: freedom и liberty. Однако соотношение между ними и связанные с ними ассоциации совсем иные, нежели у слов свобода и воля.

Сам факт наличия двух разных русских слов для выражения идеи свободы, значение каждого из них и семантическое соотношение между ними издавна привлекали внимание писателей, философов публицистов. Чаще всего высказывалась мысль, что свобода в общем соответствует по смыслу своим западноевропейским аналогам, тогда как в слове воля выражено специфически русское понятие, ассоциируемое с «широкими русскими просторами». Свобода предполагает законность и порядок, а воля отсутствие каких-либо ограничений. По сравнению с волей, свобода в собственном смысле слова оказывается чем-то ограниченным, она не может быть в той же степени желанна для «русской души», сформировавшейся под влиянием широких пространств. Характерно рассуждение П. Вайля и А. Гениса о героине драмы Островского «Гроза»:

Катерине нужен не сад, не деньги, а нечто неуловимое, необъяснимое – может быть, воля. Не свобода от мужа и свекрови, а воля вообще – мировое пространство.

Нередко специально подчеркивается различие свободы и воли, причем отмечается, что представление о воле плохо укладывается в философию либерализма, но зато ближе восприятию мира русского крестьянина. Можно в связи с этим упомянуть еще одно рассуждение П. Вайля и А. Гениса на ту же тему:

Радищев требовал