Либеральный лексикон - Ирина Борисовна Левонтина

для народа свободы и равенства. Но сам народ мечтал о другом. В пугачевских манифестах самозванец жалует своих подданных «землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери».

Радищев пишет о свободе – Пугачев о воле. Один хочет облагодетельствовать народ конституцией – другой землями и водами. Первый предлагает стать гражданами, второй – степными зверями. Не удивительно, что у Пугачева сторонников оказалось значительно больше.

В таких рассуждениях свобода воспринимается как общеевропейское или даже универсальное, общечеловеческое понятие. Процитируем замечания Д. Орешкина, который писал в статье «География духа и пространство России», опубликованной когда-то в журнале «Континент»:

В свое время спичрайтеры подвели президента Рейгана, который, развенчивая «империю зла», между делом обмолвился, что в скудном русском языке нет даже слова «свобода». На самом деле есть, и даже два: свобода и воля. Но между ними лежит все та же призрачная грань, которую способно уловить только русское ухо. Свобода (слобода) – от самоуправляемых ремесленных поселений в пригородах, где не было крепостной зависимости. Свобода означает свод цеховых правил и признание того, что твой сосед имеет не меньше прав, чем ты. «Моя свобода размахивать руками кончается в пяти сантиметрах от вашего носа», – сформулировал один из западных парламентариев. Очень европейский взгляд.

Русская «слобода» допускает несколько более вольное обращение с чужим носом. Но все равно главное в том, что десять или сто персональных свобод вполне уживались в ограниченном пространстве ремесленной улочки. «Свобода» – слово городское.

Иное дело воля. Она знать не желает границ. Грудь в крестах или голова в кустах; две вольные воли, сойдясь в степи, бьются, пока одна не одолеет. Тоже очень по-русски. Не говорите воле о чужих правах – она не поймет. Божья воля, царская воля, казацкая воля… Подставьте «казацкая свобода» – получится чепуха. Слово степное, западному менталитету глубоко чуждое. Может, это и имели в виду составители речей американского президента.

Мы видим, что Д. Орешкин не отличает здесь интересующее нас значение слова воля от значения ‘желание’; но в целом мысль его вполне понятна.

Можно сослаться также на рассказ Тэффи «Воля», в котором различие между свободой и волей эксплицируется сходным образом:

Воля – это совсем не то, что свобода.

Свобода – liberte, законное состояние гражданина, не нарушившего закона, управляющего страной.

«Свобода» переводится на все языки и всеми народами понимается.

«Воля» непереводима.

При словах «свободный человек», что вам представляется? Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинув шляпу слегка на затылок, в руках папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой – время еще есть – и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз в ресторанчик.

При словах «человек на воле» что представляется?

Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза, потому что для таких он всегда попутный. Летит мимо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.

Свобода законна.

Воля ни с чем не считается.

Свобода есть гражданское состояние человека.

Воля – чувство.

Разумеется, утверждение об универсальности понятия свободы или даже о том, что это понятие является общеевропейским, представляет собою явное преувеличение. Ясно, что, когда Тэффи говорит, будто «“свобода” переводится на все языки и всеми народами понимается», это не предполагает, что она действительно произвела проверку по всем языкам мира. Да и внутри европейского ареала можно видеть, что ни одно из двух английских слов freedom и liberty не совпадает по смыслу, скажем, с французским liberte. Впрочем, в целом мысль, содержащаяся в приведенных отрывках (и во множестве подобных), вполне понятна: для выражения абстрактного понятия общелиберального дискурса слово свобода подходит значительно больше, нежели русское слово воля. Однако для взвешенной оценки семантического ореола русских слов свобода и воля и перспектив их использования для обозначения основополагающей либеральной ценности полезно обратиться к истории этих слов и стоящих за ними жизненных установок.

Исторические корни представлений о свободе и воле

Слово воля восходит к общеиндоевропейскому корню со значением ‘желание’ (ср. латинский глагол volere ‘хотеть’, английское will и т. д.). В древности оно предполагало, среди прочего, возможность поступать в соответствии со своими желаниями, не считаясь с установившимся порядком, и противопоставлялось миру, предполагавшему гармонию, согласие и порядок. Современные значения звукового комплекса мир (‘вселенная’, ‘отсутствие войны’, ‘крестьянская община’) можно рассматривать как модификацию этого исходного значения. Вселенная может рассматриваться как «миропорядок», противопоставленный хаосу, космос. Отсутствие войны также связано с гармонией во взаимоотношениях между народами. Образцом гармонии и порядка, как они представлены в русском языке, могла считаться сельская община, которая так и называлась – мир. Общинная жизнь строго регламентирована, и любое отклонение от принятого распорядка воспринимается как своего рода «беспорядок». Покинуть этот регламентированный распорядок и значит «вырваться на волю», получить возможность делать все, что хочется, поступать по своей воле.

Можно полагать, что в архаичной модели мира мир соответствовал привычной норме, а воля – непредсказуемым отклонениям от нормы (упомянем сопоставление мира и воли в историческом аспекте в статье В. Н. Топорова)[17]. Оно соответствует архаическому противопоставлению космоса и хаоса, порядка и анархии; мир выступает как «свое», обжитое, устроенное пространство, а воля – как пространство «чужое», неустроенное. (Ср. также наблюдение Ю. С. Степанова[18]: «…соединение двух рядов представлений – “Вселенная, внешний мир” и “Согласие между людьми, мирная жизнь” – в одном исходном концепте постоянно встречается в культуре. ‘Мир’ в древнейших культурах индоевропейцев – это то место, где живут люди “моего племени”, “моего рода”, “мы”, место, хорошо обжитое, хорошо устроенное, где господствует “порядок”, “согласие между людьми”, “закон”; оно отделяется от того, что вне его, от других мест, вообще – от другого пространства…где наши законы не признаются и где, может быть, законов нет вообще, где нам страшно».)

По-видимому, для церковнославянского, а впоследствии и русского языка использование для значений ‘покой, порядок, мирная жизнь’ и ‘вселенная; общество’ одного и того же звукового комплекса было результатом не стихийной семантической эволюции, а смелого переводческого решения Мефодия и Кирилла. Дело в том, что как в тексте Писания, так и в богослужебных текстах часто сополагаются греческие слова єїрцуц ‘спокойствие, мирная жизнь’