От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова

— а у Гальперина? — спрашиваю я.

Глава 3

Я подруге Аньке обычно звоню, потому как доехать до Молчановки легко, но уехать — нельзя. В прошлый мой приезд Сережка подарил Аньке утку. Не медицинскую, пардон — а утку. Но не есть! А любить. Анька обалдела от восторга, потому как они вчера пересчитали собак и вышло 4 кобеля и 5 сук — у Аньки, а у Сережки — 8 кобелей и 1 сука. А тут утка. А шли они в ресторан есть. В китайский. И Анька с этой уткой — а зима кругом. Утка, — говорит Сережка, — австралийская, дорогая, розовоногая и свистящая. Анька говорит — блин, Сереж, ты че? зоолог? Давай лучше Соньке пальто, может быть, купим? В ресторане китайцы, ну казахи, на самом деле, так пялились на утку, чтобы съесть, что Анька ее салфетками укрыла.

Дома утка чего-то психанула, и Анька решила, что утка должна плавать. Налила полную ванну, надела черный купальник от Кардена. Ань, — спрашиваю, — а купальник на фиг? Ты что? а зайдет кто? Так плавали, пока вода не остыла. А потом вылезли, и утка решила, что Анька — её, уткина, мать. И орет, главное, и за Анькой шлепает. А утка карликовая и идет медленно. А дома трое детей и Гальперин вернулся. Чего, спрашивает, утка орет? Анька говорит — свистящая. Ну, и назвали утку Конфуций. Я — почему? А Конфунций — красиво, — сказал Гальперин — хотя чего-то с Австралией не монтируется. Анька спала с уткой, но у утки к утру начался насморк. У нее такие дырочки на клюве, и оттуда насморк, — сказала мне Анька. — Ну, мы ее бумажными салфетками промокали, и никак. Тогда поехали на такси в зоопарк, а это из Молчановки дорого. А там Анька и говорит — Вы утку мою будете лечить? Или питону отдадите? Там сразу поняли, с кем имеют и дело и утку забрали. А мы с Анькой все ходили на утку смотреть — а там их плавает — как в Китае китайцев. Ну, — спрашиваю, — она? Я её, — Анька плачет, — в лицо и не помню. Если бы свистнуть? Сережка три недели с Анькой не разговаривал. Из-за утки. Потом купил ей жабу. Отечественную, правда. Я подождала месяц и опять позвонила Аньке

— ты летом-то приедешь?

— ну да, — слышно было, как Анька кого-то отпихивает ногой, — а чего не зимой?

— а зимой, да. С навигатором — да

— с навигатором — не, — слышно, как Анька дует на палец, — мы тут с Наташкой поехали с ее навигатором. Какая-то баба в навигаторе этом бу-бу, бу-бу, ну мы туда-сюда, а она и говорит — КОНЕЦ МАРШРУТА. БАЛТИЙСКОЕ МОРЕ.

«Гадание»

Лильку Мухаметзянову в классе звали «Мухой», а Надю Герваськину — «Гераськой». Они дружили с детского сада, дружили в 1 классе, ссорились во 2-м, опять дружили, и ссорились и лупцевали друг дружку портфелями, и Лилька не давала Наде списывать алгебру, а Надя не подсказывала Лильке на истории. Короче — не разлей компотом. У Лильки папа был татарин, Касим Мухаметович, он был прорабом на стройке, потому страдал от СНИПов, нехватки цемента и общего пьянства. У Герваськиной папа был на недосягаемой высоте — он был личным шофером в министерстве зарубежных дел. Поэтому Гераська задирала нос и носила джинсы на Ленинский субботник. Мухе перепадала жвачка, заколки с Микки-Маусом и шикарные журналы с картинками о не нашей жизни. Нет, Мухе был прямой смысл дружить с Гераськой, потому как Муха была из себя невидной, а золотой отсвет, падающий от Гераськи, несколько опылял и ее, Муху. На исходе 9 класса, когда была пережита первая общая любовь к Сашке Безобразову из параллельного «б», Муха сказала — я хочу замуж за дипломата! Гераська спросила — на фига? Джинсы хочу, — определила свой выбор Муха, — и чтобы все было красиво. Фи, — Гераська проводила по ногтю вишневую полоску, — лучше за кого при посольстве. А эти дипломаты — одно название. А потом еще и вышлют. А ты привыкнешь. Нет, — она провела еще полоску, — поступай во МГИМО. Сама поедешь. Я замуж хочу, — заныла Муха, — у твоего папы же есть какие на примете? А давай погадаем! — вдруг вдохновилась Гераська, — надо тебе во МГИМО, или сразу замуж? Ага, — подхватила Муха, — а как гадать будем? На блюдечке! — сказала Гераська.

Начертив на куске обоев круги, один — размером с блюдце, а другой побольше, нарисовали фломастерами цифры и буквы. За окном темнело, Герваськины были в командировке, а глухая бабка грохотала на кухне. Блюдце взяли старинное, легкое, из японского сервиза. Нарисовали стрелку, открыли окно, зажгли ароматические красные свечи — и задрожали. Давай выпьем? — предложила Гераська, и Муха, втайне содрогаясь при мысли о папе-прорабе, кивнула. На ощупь вытащили бутылку шерри, сделали по глотку, и успокоились. Ну, давай, — скомандовала Гераська, мы в пионерлагере прям каждый вечер с вожатыми духов вызывали. Это называется спиритизьм. Ужас, — сглотнула Муха. — А кого вызывать будем? Мы Пушкина всегда звали, а чего? Он вон сколько написал, и потом Достоевского я не читала. Дух Пушкина-а-а-а, — завыла Гераська, — ты зде-е-е-сь? Пушкин отозвался сразу, и блюдечко пошло плясать, задевая стрелкой о буквы. Дух Пушкина оказался нрава веселого, читал отрывки из стихов Лермонтова, ругался нецензурно и все предлагал налить по полной. На вопросы насчет МГИМО отказался отвечать, а насчет мужа выдал ТАКОЕ, что девицы, завизжав, задули свечи и зажгли свет. Ну его, — сказала Муха, — бабник какой-то. Он и стихи разным писал, — поддакнула смущенная Гераська. — Надо вызывать того, кто серьезный! Ученого там, или другого, какого ученого? Во! — завопила Муха, — давай Ленина вызовем! А он умер разве? — Гераська посмотрела на столбики томов сочинений. Ты обалдела? — Муха тоже смотрела на шеренги томов, — был бы жив, еще бы накатал. Давай, зови! То ли Дух Ленина был на партийной работе, то ли пил пиво в Лондоне, но отозвался не сразу. Но сказал четко — здравствуйте, товарищи! Точно — он, — прошептала Гераська, — давай, насчет мужа! А то бабка припрется! Владимир Ильич, — приложив ладонь ребром ко лбу крикнула Муха, — я когда замуж-то выйду? Блюдце заплясало. ВАМДЕВУ …ой, — пискнула Муха, — это за китайца, что ли? Блюдце прыгало, будто возмущенное, и, в конце концов, сложилась фраза ВАМ ДЕВУШКА ЕЩЕ УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ!

— чего свечи жжете? — бабушка принесла поднос с чаем, — свет отключили? На что посуду взяли ценную? Муха помолчала и сказала — точно, во МГИМО пойду. А че? Ленин же сказал…

«Портвейн»

Уходил апрель, мучительно будоража капелью и новым солнцем, и приближались экзамены за 10 класс. Бесконечно колеблемое классной историчкой утверждение, что «перед вами, дети, распахнутся двери высших учебных заведений», повергало Лильку и Надю в аллергическое уныние. А тут еще была районная контрольная. По алгебре, и Лилька дала Наде списать, а вариант у Нади был другой, и обеим вкатили. По самые комсомольские значки. Теперь они сидели на детской площадке, в песочнице, из которой пахло оттаявшими собачьими и кошачьими метками, и грустили. Меня теперь папка убьет, — сказала Муха, она же Лилька. Надя, она же Гераська, крепко зажмурилась, представив, как папа-прораб, в национальной татарской одежде, кривым ятаганом сечет ни в чем не повинную Лильку, связанную бельевой веревкой с прищепками, а мама Галина Пална стоит на коленях на специально снятом для этой цели со стены ковре. Меня тоже убьют, — гордо сказала Гераська, — чего мои, хуже, что ли? Тут зарыдала Муха, решившая, что уж Гераську точно скинут с высотки министерства зарубежных дел, куда они ходили с Гераськой из любопытства. Когда девчонки поняли, что жить осталось всего — до вечера, Гераська сказала — нужно напиться. Газировку еще не включили, — Муха шмыгнула носом, — а сок липкий, я не буду. Нет! — Гераська расстегнула белый воротничок и неумело пощелкала себя по тонкому горлу. Звук вышел какой-то цыплячий. Надраться? — переспросила Муха, — папка говорит, что все русские алкоголики и пьяницы. А татары не пьют. Тогда я одна, — оскорбившись за отказ от дружбы народов сказала Гераська. Вместе! — и Муха протянула ей ладошку, вымазанную в канцелярском клее. А что пить надо? — Гераська огляделась. В чахлом не расцветшем скверике и под грибком на площадке сидели некрасивые громкие мужчины. Пошли, — Муха потянула Гераську за подол пальто. Проходя мимо грибка, девочки встали, будто рассматривая газетку, на которой стояла раскрытая банка килек. Вдруг Муха резко наклонилась, ухватила пустую бутылку, лежавшую в песке, и девчонки помчались, не видя дороги. Эй! пацанки! Денег на курево не хватает? — хохотали им вслед мужички, — а пивные возьмете? За углом бутылку рассмотрели. С почти содранной этикетки улыбалась белокурая мадам и шла витиеватая надпись «Улыбка». А что, — сказала Гераська, — мне нравится. — Понюхала. — Сладеньким пахнет. Сев на парапет, подруги выложили мелочь столбиками. У Гераськи набралось 78 копеек в силу расточительности папы, у Мухи — 23 копейки — в обратную силу. Вышел рубль и 1 копейка. Протиснувшись в суровую очередь, Муха приподнялась на цыпочки и спросила — тетенька, а «Улыбка» почем? Даром, — и тетя улыбнулась. Даром не надо, — в ужасе сказала Муха. — Два пятьдесят, — огорошила она Гераську. Все равно нужно напиться! И Гераська, посадив Муху стеречь портфель, пошла к бабушке напрямик — ба! дай рубль пятьдесят на комсомольский значок! Бабушка, посмотрев сначала Гераське в глаза, а потом на значок, дала трешку. Когда на помаду, так и говори! — и закрыла дверь на цепочку. Как уговорили интеллигентного вида мужчину с портфелем взять бутылку «для больного папы», как пилили железной линейкой пластиковую пробку, как отпивали по глоточку сладкой крепленой бурды — ни одна из них не помнит. На спящую Муху наступила соседка, растолкала девчонок, умыла их и напоила крепким чаем. Мы напились? — спросила ее Муха? Как тараканы, — честно ответила соседка. Ну, и хорошо, — Муха обняла сонную Гераську, — значит, я теперь тоже — русская! Тебе сейчас дядя Касим разъяснит, кто ты, а тебя, Надежда бабушка в магазине Галантерея третий час ищет…