Игра слов - Дмитрий Лекух

– Беда, – соглашаюсь.

– Будто, – продолжает, – всех ветром уносит, а ты в каком-то затишке пристроился. Шефа возишь, деньги имеешь. Дочь растишь. Дачу вон построил… А людей – уносит. Как эта херня называется-то?

– Глаз урагана, – шепчу, прикуривая. – Эта херня, Вов, называется – глаз урагана…

Все нормальные девушки – немного ведьмы.

Что уж тут о ненормальных говорить.

А нормальная девушка жить в бледном болезненном мире декадансного стихосложения, я так полагаю, – просто не в состоянии. Нормальные девушки они вообще существа достаточно приземленные: «женское счастье, был бы милый рядом».

Я от таких «нормальных» всегда, кстати, – пытался бежать чуть ли не впереди собственного визга.

Ну его, простите, такое «женское счастье» на фиг…

Не всегда получалось, ага.

К сожалению.

Они ведь, сцуко, не только приземленные, они, блин, еще и цепкие.

Ухватистые.

И проворные.

Прямо беда…

У меня даже примета в студенческие времена была: если девушка начинает приходить к тебе с сумками еды и наводить порядок на кухне – жди проблем в личной жизни.

А лучше всего – сразу избавляйся.

От девушки, в смысле.

Ибо суровый жизненный опыт подсказывает, что бояться по этой жизни стоит не только данайцев, но и этих якобы заботливых существ с полными разными вкусностями сумками и заботливыми, почти материнскими взглядами.

Иначе – совьют гнездо.

И вы даже не представляете, с какой скоростью произойдут неизбежные перемены в этом, недавно еще таком заботливом и любвеобильном ангеле…

Они такие, ага.

Хуже них могут быть только вышеупомянутые бледно-зеленые поэтессы: с пылающим взором очей, с красноватыми от недосыпу и злоупотребления различными стимуляторами белками, а также дикой кашей там, где у нормального человека должен располагаться головной мозг.

У женщин он, кстати, – тоже есть, я точно знаю.

Так что – не надо ля-ля…

…Галка Сергеева была ведьмой прирожденной.

Можно сказать – органической.

Но вот поэтессой при этом она не была ни разу: несмотря на декадентскую бледность, неаккуратность в одежде и чуть ли не демонстративно неухоженные ногти. Что, казалось бы, неопровержимо свидетельствовало о ее принадлежности как раз к этому пугающему лично меня цеховому сообществу.

Галка была – Поэтом.

С большой буквы.

Разницу чувствуете?

Настоящим, очень талантливым и очень, как мне тогда казалось, – внешне некрасивым поэтом.

С поэтами такое бывает…

…Сейчас-то я понимаю, что это не так: не в смысле таланта, а в смысле красоты, разумеется.

Просто этот тип красоты – не ко мне, а к Николаю Васильевичу Гоголю, ага.

Это он тащился от мертвых панночек и прочих невинных утопленниц, я несколько другой типаж, извините, предпочитаю.

Я жизнь люблю.

А смерти не то чтобы боюсь, – я свое еще в армии отбоялся, – просто стараюсь держаться от этой дамы по возможности подальше.

К сожалению, увы, не всегда получается.

Вообще наш жизненный путь, как правило, украшен смертями близких и знакомых нам людей, как обычная дорога стандартными полосатыми столбиками с указателями километража от пункта назначения или до пункта прибытия.

Такие дела…

…А еще Галка – была своей.

К ней, в маленькую комнату неподалеку от метро «Рижская», можно было прийти хоть когда, хоть в любую ночь за полночь.

Главное, чтобы Галка сама была дома.

Достать купленное по дороге вино и какую-нибудь немудрящую закусь, и до утра проговорить о стихах и просто за жизнь, о которой, как я понимаю сейчас, эта не следящая за своей внешностью девчонка знала побольше, чем мы с Афониным и Вещевайловым.

Метро «Рижская»…

Старый кирпичный дом…

Девятнадцатый век, или ЖЭК номер шесть

оказал мне изысканно-странную честь

жить последним жильцом в красном доме на слом

с раскладушкой, картошкой и старым котом.

Галка читает стихи чуть протяжно, немного раскачиваясь, глаза полузакрыты.

Ворожит, ворует…

…Самое смешное, и самое страшное, что у Галки это было – всерьез.

Все остальные, и я в том числе, большей частью, – играли в слова.

Она в этих словах – жила…

На последние деньги – четыре рубля —

я купила коту красный окорок, для

того, чтоб за весь побирушкин свой век

он наелся, как ест каждый день человек…

…А вот кота, кстати, – совершенно не помню.

Только его жадное чавканье дурной ливерной колбасой с говорящим прозвищем «собачья радость».

Не только собачья, как выясняется…

Странно, да?

Стихи помню – кота нет…

…Семь пробьет, а в восьмом приходили друзья,

и жалели они то кота, то меня,

то меня, то кота, и печенье и сыр

доставали как дар, и съедали дары…

А вот печенье и сыр – помню очень хорошо.

Обычная по тем временам закусь под сухонькое.

Вот только как эта нехитрая снедь умудряется становиться настоящей высокой поэзией, – я и тогда не понимал, да и, если честно, – сейчас тоже не всегда догоняю…

Не того профиля способности, извините.

Видимо, для этого надо было не играть в слова, а жить в них.

А это уже – совершенно не мой диагноз: я всегда относился к себе довольно иронически, а «тонкие душевные терзания» вкупе с пафосом старался нещадно душить, искренне полагая источником дурновкусия.

Как говорит моя нынешняя жена: у тебя отвратительно здоровая психика, не убавить и не прибавить.

Сам удивляюсь.

Для прозы это – нормальный диагноз.

Для поэзии – приговор…

Мы жалели гостей, как хороших людей,

что не знали, о как мы с котом прехитры,

как мы ждем проводить и окончить содом,

и обратно нестись, кот со мной, я с котом,

а вернувшись, ходить и ходить все гуськом,

да по всем этажам в красном доме на слом…

…Поссорились мы нелепо и, в принципе, закономерно.

Из-за бродячего призрака идей коммунизма.