Царица поверженная - Маргарет Джордж

достоинством, как будто никогда не мазал себя голубой краской.

– Тогда приступим.

Антоний пробежал взглядом по записям:

– Во-первых, я желаю, чтобы мой старший сын Марк Антоний унаследовал половину моего состояния…

Он продолжал перечислять доли, выделяемые другим детям, от Фульвии и Октавии. Зачем он настоял на моем присутствии? В чем тут моя заинтересованность, какое мне до этого дело? Его римские дети получают в Риме наследство – я тут ни при чем.

– Далее я желаю, чтобы мои сыновья Александр Гелиос и Птолемей Филадельф унаследовали каждый по одному из моих поместий в Кампании и чтобы моя дочь Клеопатра Селена унаследовала мой дом на Эсквилине…

– Прошу прощения, – заговорил Планк, и перо писца остановилось. – Как может твоя собственность в Риме отойти к этим детям? По закону…

– А разве я не единственный законный владелец моей собственности и не вправе распоряжаться ею по своему усмотрению? Вздумай я, например, сжечь дом – я вправе его сжечь. Значит, никто не помешает мне отчуждать имущество так, как мне угодно.

– Но закон…

– Закон устарел и нуждается в изменении, – махнул рукой Антоний. – Может быть, это и послужит стимулом для таких изменений.

Он кивнул писцу и повторил этот пункт.

– А теперь напиши следующее: я подтверждаю, что Птолемей Цезарь настоящий и законный сын покойного Юлия Цезаря и, следовательно, имеет право на все его достояние. Внучатый племянник Гай Октавий должен уступить вышеупомянутое достояние и вернуть его законному владельцу, а также прекратить использовать имя Цезаря и снова называться именем, данным при рождении, – Гай Октавий Турин.

Титий подался вперед:

– Это не относится к твоему завещанию! Наследие Цезаря тебе не принадлежит, и ты не имеешь права распоряжаться чужой собственностью.

– Ты возражаешь против моего утверждения? – Антоний вперил в него взгляд.

– Я имею в виду, что это заявление сделано не в твоих интересах, а в интересах третьего лица.

– В интересах моего пасынка, находящегося под моей защитой. Я его родственник, опекун, заменивший погибшего отца. Как римлянин, я представляю в Риме его интересы. А кто еще должен этим заниматься?

– Но это не имеет отношения к завещанию, – настаивал явно обеспокоенный Планк.

– Ничего, пусть будет записано, как сказано. В конце концов, я надеюсь, что мое завещание никто не прочтет еще много лет. – Он улыбнулся. – Я собираюсь жить так же долго, как Варрон.

Варрону, старому историку, было уже восемьдесят два года, но он продолжал писать, хотя и заявлял, что «пора собирать багаж для последнего путешествия». Для перевозки этого «багажа» потребовался бы целый обоз мулов: ученый владел обширной библиотекой.

– В таком случае, господин, я предлагаю тебе отойти от политики, как сделал он, – холодно сказал Планк. – Общественная деятельность и долгая жизнь редко ходят рука об руку.

Антоний смерил его долгим взглядом.

– Спасибо тебе, Планк, – наконец ответил он и снова взялся за документ. – Теперь последнее. Я желаю, чтобы после моей смерти и подобающей похоронной процессии на Форуме мое тело перевезли в Александрию, дабы оно упокоилось рядом с моей женой, с которой я хочу иметь общую гробницу.

Все, включая меня, были потрясены настолько, что некоторое время не могли проронить ни звука.

– Будет исполнено, – наконец пробормотал Планк.

– Вы слышали все мои распоряжения, – сказал Антоний. – Теперь засвидетельствуйте мою печать и подпись на документах.

Они послушно выполнили это официальное требование.

– Копия завещания будет, как подобает, отдана на хранение в храм Весты. Я хочу иметь гарантию того, чтобы мою последнюю волю не постигла судьба завещания Цезаря и после моей смерти ни у кого не возникнет сомнений или вопросов относительно моих желаний.

– Да.

– Но вы должны поклясться, что до оглашения сохраните все в тайне.

– Да, клянемся.

Планк и Титий ушли, как только он их отпустил.

Когда они ушли, я повернулась к Антонию. Я была потрясена.

– Зачем ты это сделал? – спросила я.

– Неужели ты не хочешь, чтобы меня похоронили рядом с тобой?

Он принял насмешливый обиженный вид.

– Я имею в виду, зачем ты объявил обо всем Планку и Титию? Они непременно проболтаются.

– На что я и рассчитываю. Пусть Октавиан знает, что мы бросаем ему вызов. Конечно, завещание нельзя зачитывать публично, и весталки его из рук не выпустят, тут беспокоиться нечего. Но одних слухов хватит, чтобы заставить его поволноваться.

– А ты… ты правда хочешь, чтобы тебя похоронили здесь? Хочешь отказаться от фамильной гробницы в Риме?

– Ты ведь не можешь лежать там. Тебе предстоит упокоиться здесь, рядом с твоими царственными предками. А я не желаю разлучаться с тобой. Мне это и в жизни мало нравится, и после смерти не хочу.

Я прильнула к нему. Снаружи моросил холодный дождь. День был промозглый, как в склепе.

– Очень трогательно, – только и смогла сказать я.

– Через три месяца я отправлюсь в Армению, а оттуда в Парфию, чтобы закончить то, что начал в прошлом году. Я не могу уехать или вступить в битву, не уладив эти дела.

Еще одна война. Еще больше смертей. Я устала от этого, и у меня появились недобрые предчувствия. Долго ли судьба будет хранить Антония?

– На меня нападают, – с удивлением сказал Антоний, держа в руках толстое письмо из Рима. – Октавиан позволил себе публично высказаться против меня!

Он был ошеломлен.

– Ну и что?

Я потянулась за письмом, но Антоний не разжимал пальцев.

– Публично! В сенате! Он… ты знаешь, что он должен стать консулом в этом году, как я был в прошлом. Я тогда не мог остаться в Риме на положенный срок и «прослужил» лишь один день – первого января, и он поступил точно так же. Он торопится обратно в Иллирию. Но в единственный свой присутственный день он выступил в сенате и… Вот здесь, прочти сама!

Он порывисто протянул мне письмо. Его написал сенатор Марк Эмилий Скавр, один из римских сторонников Антония.

Триумвиру Марку Антонию, императору.

Приветствую, и да застанет тебя это письмо в добром здравии. Благороднейший Антоний, я должен сообщить тебе о том, что произошло вчера, в единственный день, когда твой коллега Гай Юлий Цезарь Октавий исполнял свои должностные обязанности в сенате. Он вернулся из Иллирии и, прихрамывая от военной раны в колене – он это всячески подчеркивал, кокетливо выставляя забинтованную ногу из-под складок тоги, – вышел на трибуну и обратился ко всем нам по вопросу «положения республики». При этом лицо у него покраснело, и выглядел он чрезвычайно рассерженным. Никогда прежде я не видел этого молодого человека в подобном состоянии. Правда, не исключено, что он лишь умело притворялся.

Конечно, он был