Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный

ноге, склонив к плечу голову, чтоб вытекла из уха попавшая туда вода. Ответил:

— Не присматривался.

— А я вчера видел глаза, — медленно, задумчиво заговорил Сережка, — грустные-грустные... Никогда не видел таких грустных глаз. Знаешь, просто сердце зашлось, защемило. Сам не знаю почему... Она даже улыбалась. А глаза оставались такими же, будто им больно. Понимаешь? Будто им нестерпимо больно, а сказать об этом не могут и лишь смотрят, смотрят...

— У кого же такие глаза?

Сергей посмотрел на Геську.

— А ну-ка, — заглянул в его глаза, видимо, что-то прикидывая, сравнивая. — Цвет точно, как у тебя, — сказал уверенно. — Не то сероголубой, не то голубовато-серый. Только у тебя они вон как сверкают. А у нее потухшие. — Сережка вздохнул. — Клара Георгиевна. Так зовут ее. В вечерней школе немецкий преподает. Говорят, с пацанами не может заниматься. Слезы текут, и все тут. Чего бы это?.. Приходила к нам в депо. Красивая... И странная. Шляпо на ней — как раньше буржуазия носила: широкие поля, сбоку матерчатые цветочки. Воротник платья весь из кружев.

— Чокнутая какая-то.

— С комсоргом нашим разговаривала. Просила, чтоб направлял ребят учиться.

— Записался?

Сережка словно не слышал вопроса.

— Сама улыбается, а глаза — плачут, — говорил удивленно, недоумевающе.

Их внимание привлек взрыв смеха там, на другом берегу. Сергей покосился в ту сторону, проронил:

— Людку поволокли к воде.

— Пусть волокут, — не оборачиваясь, отозвался Геська.

Они снова лежали против солнца на выжженном зноем порыжевшем спорыше. Молчали.

— Может быть, ей нравится, — наконец, проговорил Геська.

И снова умолк.

А Сережке тоже не хотелось говорить. Це хотелось ни о чем думать. Даже о грустных глазах Клары Георгиевны. Вот так бы лежать и лежать. И чтоб беззвучно, неторопливо проплывали причудливые, подсвеченные солнцем белесые облака.

30

Экспериментальная поездка Пыжова вызвала немало толков в депо. Мнения были разные. Сторонники Тимофея не скрывали своего восхищения. Другие пророчили беду, мол, доездится, пока шею свернет. Были и такие, что помалкивали, выжидали, думали.

А Тимофей все так же отправлялся в свои необычные рейсы. И с каждым разом ему цепляли составы все тяжелее. На этом настоял Дорохов, с помощью Громова добившийся того, чтобы бригада Тимофея Пыжова продолжала опыты скоростного вождения тяжеловесов.

Да, разговоров было больше чем достаточно. И просто так судачили вокруг да около, строили всевозможные предположения. И злословили: дескать, этого гагая Пыжова и хлебом не корми, лишь дай покрасоваться на виду у народа. Ну, а желающих последовать его примеру не находилось.

Максимыч избегал этих разговоров. А если и вмешивался, то лишь для того, чтобы приструнить злопыхателей. Каждый раз, сменяя Тимофея, он с тревогой спрашивал: «Ну, как?» Потом придирчиво осматривал машину и удивлялся, что с нею ничего не произошло.

Однажды, сдав паровоз, Максимыч не сошел, как обычно, а остался в будке.

«Проедусь с тобой, — будто между прочим сказал Тимофею. — Все равно торопиться некуда. Холостякую. Старуха гостевать подалась в Киев».

Хитрил, конечно, старик. Не позволяла гордость в открытую идти на выучку. Только уж больно наивной была эта хитрость. Тимофей без особого труда понял: присмотреться хочет Максимыч. Пригасил мелькнувшую было улыбку, предложил:

«Давай, Максимыч, на правое крыло. А я по старой памяти помощником тебе послужу».

Отказался Максимыч.

«Правым крылом меня не удивишь, — сказал сдержанно, — а вот пассажиром на паровозе оказаться, — усмехнулся он, — и впрямь в диковинку».

Смирно сидел в сторонке, тянул папиросу, из-под мохнатых бровей поглядывал на Тимофея, примечал, что и как он делает.

Где-то посреди пути, когда на желтый огонь светофора пришлось сбить скорость, Мыксимыч не выдержал.

«Перекури», — сказал Тимофею, заняв его место.

Тимофей с видом искушенного человека следил за действиями Максимыча, готовый в нужный момент прийти на помощь. И вдруг ощутил себя в роли ученика. Максимыч демонстрировал, как надо переходить на большой клапан. Сделал это он ловко, мягко, эластично. Вероятно, потому, что движения его были не такими резкими, как у Тимофея, и более точными. Особенно при работе с реверсом.

А Максимыч вел состав, чуть склонив голову, как человек, прислушивающийся к чему-то. Он и в самом деле прислушивался, этот стреляный воробей, этот тертый калач, за долгие годы научившийся безошибочно определять состояние машины по ее дыханию. И его лицо выражало удивление, сменяющееся удовлетворенностью.

В следующий раз Максимыч остался с помощником и кочегаром, без обиняков сказал:

«В тесноте, да не в обиде. Хочется, Тимоша, чтоб они глянули на твоих орлов в деле».

А потом потребовал, чтоб и ему цепляли тяжеловесные составы. Иногда добивался своего, иногда получал отказ. Ведь официальное разрешение экспериментировать дано лишь одной бригаде. Но это не смущало Максимыча. Так или иначе, ему удалось значительно увеличить оборот паровоза, перевезти больше груза, чем обычно. Уже две бригады в депо работали по-новому, и это не могло не заинтересовать инженеров.

«Смотрите, — говорил им Клим, — инспектируйте, сопоставляйте, анализируйте. Не сомневаюсь — придете к моим выводам».

У него уже появились единомышленники. Расчеты его сбывались. Ход был сделан правильно. Кто же станет отрицать очевидные вещи, не боясь прослыть невеждой и перестраховщиком!

Его немного удивляло и тревожило некоторое безразличие паровозных бригад к тому, что затеял Пыжов. Нет, толки вокруг эксперимента Тимофея не затихают. Но разговоры разговорами, а, кроме Максимыча, никто не заявил о своей готовности водить тяжеловесы.

Однако Клим не особенно переживал. Еще все впереди. Аванс, в соответствии с классом, всем механикам выписывают одинаковый. Естественно, ничего и не могло произойти. А вот в получку, когда производятся окончательные расчеты за месяц работы...

Получка... Говорят, вернее всего можно познать характер человека, его сущность в процессе труда, в отношении к труду. Но не менее полное представление о людях можно составить и по их отношению к деньгам.

Получка... Стоят у окошка кассы люди. Одни со смены, в рабочей одежде. Другие — в чистом, придя из дому. Очередь. Молодежь. Пожилые. Юнцы и отцы семейств. Одни мирно беседуют. Подойдет очередь — получат свои деньги, никуда не денутся. А вон тот все время тянет шею к окошку, скрытому за головами впереди стоящих, то и дело покрикивает: «Ну, что там застопорились? Быстрей шевелись!:» Этот провожает взглядом каждого, кто уже отходит от окошка. Смотрит не на лица, а на деньги, и глаза его отсвечивают лихорадочным блеском. Один сосредоточен, видимо, что-то прикидывает. Другой беззаботно хохочет, рассказывая