«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Два слова еще о причинах ненависти Одинца к Филоненко. В самом начале эмиграции французы разрешили организацию русского юридического факультета с некоторыми правами для оканчивающих. Организатором этого предприятия был Одинец; он же — и «декан» этого «факультета»[842]. Одинец пригласил Филоненко в преподаватели, всячески третировал и был необычайно удивлен, когда этот, по его мнению, никчемный человек вдруг оказался профессором настоящего университета. Tudieu![843][844]

Посмотрим теперь, что происходило с твоей стороны. В твоем Agenda на 22 июня 1941 года помечено: «Вусеньку увезли», и следующие страницы содержат записи о бесчисленных хлопотах: Borel — конечно, без результата, Fréchet — то же самое, да и что они могли сделать или сообщить тебе? Тоня, Dehorne, Юргис, Кивелиович, Perez. Некоторые из них сердечностью облегчали твое существование, а некоторые, как, например, Кивелиович, выказывали удивительное равнодушие.

Первое, что тебе хотелось узнать, — место, куда меня увезли, но об этом Потемкин, Alice Lapasset[845] и Dehorne, которых ты видела 25 июня, ничего не могли тебе сказать. В четверг 26 июня в 8 часов 30 минут (утра? вечера?) явились два инспектора из Префектуры, чтобы меня арестовать, и были очень огорчены, что это уже сделано, — обычное лакейство французской полиции. Визиты в Sante[846], Cherche-Midi[847], Depot[848], Hôtel Matignon не дали результата. Только 28 июня в эмигрантском бюро на rue de l’Abbé Groult тебе сообщили, не ручаясь за точность, что, по-видимому, мы все находимся в Compiègne, и это несколько успокоило. Значит, мы не увезены в Германию, как ходили слухи.

1 июля ты поехала в Compiègne и оказалась героиней происшествия, которое взбудоражило весь лагерь. В Compiègne сразу, от местных жителей, узнала, что русские — в Royallieu. Ты побежала туда. Обежала кругом лагеря, видела издали заключенных, отдыхающих на траве в полуголом виде, и это тебя также несколько успокоило. Обойдя лагерь, ты заметила около входа проход, идущий куда-то внутрь и не охраняемый. Не долго думая, ты вошла в этот проход и проникла довольно глубоко внутрь лагеря — к немецким огородам. Тут тебя заметили с мирадора и начали кричать: «Halt!»[849] Мы также заметили это волнение на мирадоре и сами взволновались, когда один из немецких солдат крикнул вниз: «Женщина — в лагере».

Мы поняли, что речь идет об одной из наших жен, хотя и в мыслях у меня не было, что ты способна на такую неосторожность. Тебя арестовали, вывели из лагеря, опросили, сделали нагоняй и отпустили. Через немецких офицеров мы сейчас же узнали, что ты отпущена, но имя нам сказано не было. Ты сумела, однако, передать для меня colis[850] и письмо. Я получил и то и другое, и это была для меня огромная радость, за которую, как и за все последующее, я обязан тебе вечной благодарностью. Ты сейчас же уехала обратно в Париж, обещая мне вернуться в воскресенье 6 июля, и вернулась.

У тебя записано: «Видела Вусю». Это произошло так: бараки С6 и С7, очень близкие к ограде, были совершенно разрушены, с выбитыми окнами и дверьми. Став на окно, можно было видеть людей, проходящих по дороге мимо лагеря, и быть видимым ими. И вот мне кричат: «Идите на окно в барак С7; ваша жена вас спрашивает». Я побежал, вскочил на окно и увидел твою дорогую, родную, незабываемую фигурку. Это не могло продолжаться долго: немецкие часовые явились и прогнали вас, но несколькими фразами мы успели обмолвиться.

На твой вопрос, нужно ли мне что-либо из питания, я, боясь, что ты всадишь все в меня и сама не будешь питаться, ответил, что ничего не надо, что нас очень хорошо питают, и этим вызвал неудовольствие моих соседей, которые кричали женам: «Несите то, что только можно: животы подвело». Ты не очень поверила мне, и впоследствии пришлось все время воевать против твоего стремления меня перекармливать. В течение первых недель я потерял 18 килограммов веса, но затем стабилизировался, и худоба мне очень нравилась.

Потом ты передала мне приветы, ободрения от наших друзей, сказала, что будешь регулярно приезжать. Тут нас прервали, жены ушли, а мы стремительно покинули С7. У тебя записано: «Передала пакет и письмо». Я получил их; оказался один покладистый унтер, который охотно брался за эти тайные передачи и был некоторое время нашим провидением. Он, конечно, попался, и его убрали. Фамилия его была Blum, и все подозревали его в полуеврейском происхождении[851].

Из людей, с которыми я познакомился в первые же дни, отмечу Мирзу Чокаева. Это был туркестанец, определенно монголоид. Я обратил на него внимание по той настойчивости, с которой Филоненко проводил часы в беседах с ним. Так как я уже знал, что Филоненко ничего не делает зря, я постарался познакомиться с Чокаевым и не раскаялся.

Прежде всего, это был прекрасно образованный человек: он, как и многие восточные деятели, окончил курс экономического факультета Петроградского Политехнического института. Это сделало из него жесточайшего противника русского империализма на Востоке и — естественный ход вещей — союзника всяких иностранных империализмов; по-видимому, и здесь tertium non datur[852]. Сначала делал пакости царской администрации в Туркестане, потом — советской, организуя заговоры, восстания, нападения, грабежи, убийства; поработал и с турками, и с немцами, и с англичанами. Он превосходно знал все, что относилось к Туркестану и к его продолжениям на восток: историю, языки, культуру, людей, особенно современных людей. Знал и наших друзей — Мирзу Мухеддина, Мирзу Исама, Мирзу Амина, все семейство[853], и тех европейцев, которые занимались хлопком или фруктами или винами на нашем Востоке.

Такой драгоценный человек, конечно, не мог не быть предметом внимания для немцев. На мой вопрос, поставленный в косвенной форме, Мирза Чокаев объяснил, что в Берлине существует Институт для изучения восточных культур и что в этом Институте он работал ряд лет; перед войной несколько не поладил с немцами и уехал во Францию. С оккупацией Франции немцы снова разыскали его и предложили вернуться в Институт.