«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Любопытно, что Одинец, ставивший препятствия Филоненко с его курсом правоведения, сделанным формально и сухо, но прилично, и возражавший против лекций Бунакова о китайской философии, лекций, отражавших весьма личные христианские воззрения автора, но дававших кой-какие фактические сведения о Китае, не находил никаких возражений против зандеровского вздора и даже был с ним очень сладок. Совершенно ясно, что во всем этом Одинец руководился не интересами дела, а своими личными отношениями с разными лицами и разными эмигрантскими группировками. Это еще более насторожило меня по отношению к нему.

С Филоненко я возобновил заочное знакомство 1917 года. Я не был о нем высокого мнения. Уже тогда понял, что это — честолюбец особого сорта, из тех, которые временно принимают любую идеологию, лишь бы выдвинуться, — своего рода кандидат в Наполеоны. Познакомившись с ним, я ему напомнил рассказ Марка Твена, как на том свете людей судят не по их достижениям, а по их дарованиям, и титул самого крупного полководца получает нью-йоркский еврей-портной, все существование которого пришлось на мирную эпоху[838]. Затем, обладая хорошей памятью, я напомнил ему маленький эпизод из его жизни, всеми забытый, а именно — высылку из Франции в 1924 году за спекуляцию валютой. И то, и то заставило его относиться ко мне с большим вниманием и осторожностью.

Лекции Филоненко по правоведению привлекали много слушателей. Он — очень хороший оратор, обладает чудесной памятью, которую лелеет и бережет по собственной системе; любит кокетничать каким-нибудь редким знанием, например — знанием древнееврейского языка; охотно вводит собственные работы в изложение, но делает это не в таком количестве, как Чахотин, а весьма умело, осторожно, кстати. Иногда осекается: об этом еще буду говорить. Личность его возбуждала в белоэмигрантской среде много ненависти. Он был на французском суде защитником певицы Плевицкой, обвинявшейся в соучастии в похищении генерала Миллера. Филоненко не щадил белоэмигрантских светил, например — «генерала» Шатилова. Плевицкая, вопреки полному отсутствию улик, была приговорена к каторге, и Одинец обвинял в этом, совершенно несправедливо, защиту[839].

Возвращаясь к Филоненко, Плевицкой и утверждению Одинца, я должен, во-первых, констатировать, и это на основании 40-летнего знакомства с Францией, что судейская независимость во Франции не существует; мы уже видели это в эпоху дела Дрейфуса; во-вторых, отметить роль продажной прессы, которая по приказу воет всегда в унисон и сбивает с толку двенадцать уважаемых граждан-присяжных; в-третьих, указать на систематическое недоброжелательство руководящих кругов по отношению к России и русским, к СССР и советским. В деле Плевицкой приговор был предрешен; защитник тут ни при чем, каковы бы ни были его ошибки; за делом я следил внимательно, хорошо его помню. Во время дела я не знал Филоненко, потом узнал его и разошелся с ним, и мнение мое остается неизменным.

Карьера Филоненко была совершенно необычной. Он окончил блестяще курс кораблестроительного факультета Петербургского политехнического института и работал в качестве инженера-кораблестроителя на заводах, если не ошибаюсь, в Николаеве. Его отец, инженер путей сообщения, человек не без средств, имел интересы в Николаевских заводах, и Максимилиана Максимилиановича ожидала самая блестящая карьера. Но тут он делает скачок и поступает в Петербурге в одно из военных училищ: путь к бонапартовской карьере! Через два года он блестяще (в который раз я, говоря о нем, употребляю это слово) сдает выпускные экзамены, и профессор военной академии Марков на выпускном экзамене берет с него слово пойти в военную академию.

Вот Филоненко — офицер. Вспыхивает война 1914 года и нарушает блеск карьеры. Нормальное чинопроизводство, без прохождения академии, не дает удовлетворения честолюбию. Февральская революция 1917 года открывает перед ним новые возможности. Он ищет, на какую лошадь поставить, и решает стать социалистом-революционером. С одной стороны, он — за преобразование России, с другой — за то, чтобы загнать солдатню, работню и мужичье в прежние стойла.

Его назначают военным комиссаром на Северном фронте[840] с поручением подготовить наступление 18 июня. В одной из дивизий оказывается очень большое число людей, не приемлющих войну. К нему приходит депутация, чтобы заявить, что вероучение этих пацифистов запрещает им убивать. «Очень хорошо, — отвечает им Филоненко, — но оно не запрещает вам умирать. Чтобы не покидать ваших товарищей, которые пойдут в атаку, вы пойдете вместе с ними, но без оружия». — «В таком случае дайте нам винтовки», — сказали ему делегаты, и наступление состоялось. Этот успех продвинул Филоненко, и на целом ряде постов он был преемником Савинкова: как комиссар одного из фронтов, когда Савинков стал комиссаром при Верховном; как комиссар при Верховном, когда Савинков стал помощником военного министра.

Октябрьский переворот положил предел карьере Филоненко, как и многим подобным карьерам; некоторое время он пробовал участвовать в гражданской войне, но для патентованных черносотенцев как бывший комиссар оказался совершенно неприемлем. Филоненко не настаивал и убрался за границу. Здесь — несколько неясных лет в его существовании: некоторое время в Menton разводил кур и кроликов: его там помнят до сих пор; потом — валютные операции — след в полицейском досье; тут он решает избрать новую карьеру, чтобы выбиться и вернуть себе самоуважение.

Филоненко поступает на Faculté de Droit, очень бедствует, пишет для юридических балбесов thèses de doctorat[841], пишет и за себя несколько блестящих (опять!) работ и блестящую диссертацию, натурализуется, становится адвокатом и вместе с тем получает кафедру в Брюссельском университете. Жизнь его опять устроилась. Он женится (вечный снобизм, вечное честолюбие!) на бывшей княжне Шаховской, много раз разведенной, и не прочь от новых комбинаций. Он снова ищет возможности выдвинуться дальше: делается масоном; вступает в организацию младороссов

Репутация Филоненко, однако, всюду скверная. Префектура полиции не замечает изменений в его положении; для нее (как это выяснилось во время нашего сидения в лагере) он — по-прежнему сомнительный иностранец, имеющий сожительницу и живущий полууголовными спекуляциями. Белые его сторонятся, красные ему не доверяют. Он старается ставить на лошадок всякой масти и окончательно подмачивает свою репутацию. Чтобы ее поправить, он берет на себя борьбу против возмутительных по бесчеловечности высылок иностранцев, ведет ее успешно, добивается пересмотра законодательства, выигрывает в судах ряд дел о высылаемых. Дело Плевицкой снова делает его нежелательным и приводит в Frontstalag 122.