«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

День 25 июня внес нечто новое. Было привезено значительное число новых арестованных[822], и утром представители Гестапо в присутствии лагерного начальства приступили к переписи заключенных. У стены барака были поставлены четыре стола, и мы распределились в четыре хвоста. Передо мной стоял Левушка, перед Левушкой — Масленников.

Лагерные офицеры переходили от стола к столу. Когда они очутились около нашего хвоста, Масленников сделал рукой приветственный фашистский жест, попросил разрешения подойти, получил и громким голосом заявил: «Позвольте мне, как русскому офицеру, выразить нашу общую радость по поводу блестящих побед германской армии; еще несколько дней и освобождение России будет закончено». Немцы переглянулись, и старший по чину офицер ответил: «Нам очень странно выслушивать подобные заявления от русского офицера», — и повернулся к нему спиной. Пощечина получилась очень удачная.

Однако патриотизм Масленникова был оценен Гестапо. Его очень скоро освободили, и он занялся поставками для германской армии всяких необходимых вещей, в том числе и французских женщин для солдатских публичных домов. После освобождения Франции его арестовали на Côte d’Azur[823], но он дал взятку — 21 000 000 франков (эту цифру мне называли осведомленные люди), был освобожден и сейчас же перебрался в Швейцарию, где и живет благополучно, являясь уважаемым состоятельным гражданином Швейцарской республики. От Вильгельма Телля до Масленникова — нормальная эволюция буржуазной республики[824].

Нам всем раздали бланки и открытки: бланки, чтобы написать адрес близких, если бы нужно было известить о неожиданной смерти заключенного, и открытки с готовым текстом, чтобы известить наших родных о пребывании в добром здоровье в лагере Fronstalag 122. Нам было разрешено циркулировать по всей территории лагеря, за исключением специально огражденных частей. Этим разрешением мы сейчас же воспользовались и убедились, какую огромную территорию занимает лагерь.

Я даю на следующей странице довольно неточную картину лагеря[825]. Мы видим три серии бараков: серия А, серия В, серия С. Участок, где находится серия А и два барака серии С, был отделен от остального лагеря несколькими рядами колючей проволоки и нам в ту эпоху был недоступен. Мы находились в бараке С5 поблизости от мирадора; постепенно были заняты барак С4 и все бараки серии В. Это произошло в течение первых дней нашего пребывания в лагере.

Вот и ошибка, которую я обнаружил, просмотрев нашу переписку с тобой. Открытка была послана не 25 июня, в день регистрации, а накануне, 24 июня. В ней не было печатного текста, и нам предоставлялось право написать несколько строк; писать было нечем, и я кое-как намазал открытку обломком спички и сажей. Она имеет забавный вид, но это была первая весть от меня к тебе, и дошла она только через десять дней[826].

В эти же дни — с 25 июня и дальше — появились два начинания. Среди заключенных оказались три церковных лица: о. Константин, уже упомянутый; о. Зосима — старенький иеромонах, бывший художник, человек с кроткими глазами и тихим неслышным голосом — пример христианского эгоизма: он жил исключительно внутренней жизнью и никак не реагировал на бесчисленные страдания и несчастья, которые развертывались кругом; третьим был монашек помоложе[827] — такой же христо-эгоист, как Зосима.

О. Константин сейчас же организовал богослужения на открытом воздухе, и подобрался хороший хор. Не имея возможности по каноническим правилам служить обедню, он служил вечерни, и это — при хорошей погоде (а лето стояло великолепное) на открытом воздухе — представляло даже известную поэзию. Это зрелище привлекало зрителей двух категорий: французских коммунистов и немецких солдат. Среди первых были люди, проявлявшие активную враждебность, и иногда мне, атеисту и антирелигиознику, приходилось вмешиваться, чтобы призывать к терпимости. Немцы слушали с любопытством, и иные приходили с нотной бумагой для записи песнопений и просили сообщить им текст.

Другое начинание — наш народный университет. Инициатива исходила от Димитрия Михайловича Одинца, который быстро созвал инициативную группу — меня, Зеелера, Дормана, Чахотина, Филоненко, к которой присоединились впоследствии многие другие: Левушка, Bataillon, Антонов, Ляпин, Бунаков, Вершубский, Цейтлин, Гершун, Зандер, братья Зайдельсоны, Лейбович, Чекунов, Морозов, художник Милькин, Клягин, Масленников, певец Мозжухин, Пуриц, Пьянов, Поляков, Бобринский, Sellier, Финисов.

Все эти лица так или иначе, иные — постоянно, иные — случайно, по одному разу, участвовали в работе университета. О каждом из них нужно будет говорить отдельно. Среди них были безупречные патриоты, двурушники, германофилы пассивные и прямые изменники, шпионы и предатели. Всех этих лиц я встретил в первый раз в лагере и не был в курсе очень сложных взаимоотношений, существовавших между многими из них, равно как и их характеров, делавших в иных случаях невозможным всякое деловое сотрудничество.

Среди лагерных черносотенцев и германофилов университет сразу встретил резко враждебное отношение и очень часто прямой саботаж и намеренное срывание работы. Хорошо известный генерал Шатилов объявил, что университет — масонская штучка; германский агент Савич, впоследствии выпускавший на русском языке немецкую рептилию в Берлине, — что это жидовские штучки; доносчик квазипрофессор Финисов — что это коммунистическая штучка[828].

Раз уж я начал говорить об университете, нужно сказать несколько слов и о «тресте мозгов». Встретившись со мной уже утром на третий день после нашего приезда в Compiègne, Левушка спросил, что за публика у меня в камере, и предложил мне перейти в ту, где был он. Я с большим удовольствием согласился, так как в Левушкиной камере сосредоточилось большинство лагерной интеллигенции и не было ни одного германофила.