Десять десятилетий - Борис Ефимов

…Мы с Литвиненко в Шанхае, куда прибыли на пароходе «Цзинь Хань» из Ухани после почти трехсуточного плавания по многоводной Янцзы. Мною сразу овладели воспоминания более чем тридцатилетней давности.

1927 год… Весна… Гражданская война в Китае… Известие о взятии Шанхая, встреченное всенародным ликованием… Мой рисунок в «Известиях»…

Вряд ли кто предвидел тогда последующие мрачные события — измену Чан Кайши, предательство военной клики, контрреволюционный террор и многие другие испытания, уготовленные историей… Естественно, что эти воспоминания и ассоциации переполняли меня, когда я очутился в Шанхае в 1959 году.

В большом комфортабельном номере отеля «Цзинь Цзян» я проснулся с противным сухим кашлем и прескверным самочувствием, сразу сообразив, что вчерашний бодрый ветерок на крыше отеля «Шанхай», куда мы поднимались, чтобы полюбоваться панорамой города, не пошел мне на пользу. Знобило, побаливала голова, а главное, не хотелось вставать с постели и отправляться на запланированное посещение пригородной сельской коммуны. Однако ровно в 9 часов утра появился наш симпатичный и жизнерадостный переводчик с напоминанием о программе сегодняшнего дня.

— Дорогой Пу Вейчин, — сказал я. — Что-то я неважно себя чувствую. Может быть, лучше мне не выходить на улицу, а посидеть в номере? А как вы считаете, Валентин Гаврилович? — обратился я к Литвиненко. — Как бы, знаете, здесь не разболеться.

Литвиненко посмотрел на меня растерянно.

— То верно. Да вот, удобно ли… Наверно, нас ждут там, в колхозе..

— А может, вы без меня поедете? — нерешительно спросил я, сам не веря в успех своего предложения.

Так оно и было. Литвиненко только руками замахал.

— Знаете что, — сказал он, — давайте померим температуру. Если не очень высокая…

Спичкообразный китайский термометр показал 37 и одну десятую. Я призадумался. Действительно, срывать запланированную и, видимо, заботливо подготовленную поездку было не совсем приятно.

— Пу-тунджи, — обратился я к переводчику, — а можно сделать так, чтобы мы пробыли в колхозе недолго, часика два, посмотрели работы художников и к двум часам вернулись обратно? Я приму какие-нибудь таблетки и завтра буду здоров.

— О, да-да, — ослепительно улыбаясь, отвечал Пу Вейчин, — очень хорошо! Все будет согласно вашего желания.

Последние слова меня немного насторожили, так как я уже не раз имел возможность заметить, что фраза «все будет согласно вашего желания» практически реализуется только тогда, когда «ваше желание» совпадает с планами любезных хозяев. Так, увы, было и на сей раз. Конечно, мы не вернулись обратно в отель к двум часам по той простой причине, что только к часу дня добрались до колхоза в сопровождении целой свиты руководителей Союза художников, репортеров и фотокорреспондентов. Проведение в жизнь лозунга о «связи искусства с народом» осуществлялось здесь таким путем: художники жили в коммуне в тех же условиях, что и все крестьяне, принимали наравне с ними участие в сельскохозяйственном труде, а после полудня работали творчески — писали портреты, пейзажи, плакаты, оформляли стенгазеты и т. п.

В коммуне нам с дружеским гостеприимством показывают рисунки и гравюры работающих здесь художников, попутно демонстрируют колхозное хозяйство, водят по огородам и свинофермам, картофельным и кукурузным участкам. Мы посещаем колхозный клуб, общественную столовую и детский сад. Уморительные черноглазые и черноволосые малыши встречают нас уже знакомыми возгласами: «Сульен шушу хао!» («Здравствуй, советский дядя!») и хором исполняют приветственную песенку. Все это очень любопытно и занимательно, я добросовестно разглядываю работы художников, высказываю свое мнение, расспрашиваю о творческих замыслах, рассказываю о культурной жизни Советского Союза. Но это стоит мне больших усилий: трясет озноб, ломит все суставы. Не удается согреться и за обедом в правлении колхоза. В помещении с земляным полом царит собачий холод. Все сидят за столом, не сняв пальто и шапок — раздеться немыслимо. Не согревает организма и жиденькое фруктовое вино, видимо, самодельное. Я окончательно промерз, стучу зубами, и меня поддерживает только мысль о том, что после обеда мы дружески распрощаемся и двинемся в обратный путь. Я тихонько спрашиваю об этом Пу Вейчина.

— Да-да, — отвечает он, но, как мне показалось, без должной уверенности в голосе. — После обеда мы возвращаемся согласно вашего желания.

А вскоре, о чем-то поговорив с китайскими товарищами, он подошел ко мне и радостно подтвердил:

— Сейчас мы будем возвращаться в Шанхай. После посещения дома для престарелых колхозников.

Я молча заскрипел зубами. Мы довольно долго шли до приюта для ветеранов, который разместился в большом доме раскулаченного деревенского богатея. Во внутреннем дворике чинно сидели, покуривая трубки, древние старички, сновали взад и вперед старушки в ватных штанах и стеганках. Старикам объяснили, кто мы такие, я произнес небольшую речугу, пожелав им здоровья и бодрости от имени советских людей и, считая, что испытания подходят к концу, стал потихонечку отступать к выходу, увлекая за собой Литвиненко. Но тут Пу Вейчин, как всегда широко улыбаясь, сообщил, что гостеприимные хозяева просят советских друзей оставить рисунок на память о посещении их сельскохозяйственной коммуны.

— Ну, что ж, давайте скорее лист бумаги и цветной карандаш, — сказал я, приготовившись быстренько изобразить две руки, соединившиеся в братском рукопожатии.

— Пожалуйста, просим сюда, — ответил Пу Вейчин, — вот здесь, на этой стене.

В прилегающем к внутреннему дворику помещении возле большой чисто выбеленной стены стояла лестница и уже были приготовлены ведерки с красками и малярные кисти разных размеров… Озноб мой сразу усилился. Мы с Литвиненко молча посмотрели друг на друга.

«Так-с, — подумал я, — тоже неплохо, как говорится… Согласно вашего желания…»

— Валентин Гаврилович, — сказал я вслух, — вам приходилось когда-нибудь заниматься стенной росписью?

— Та никогда в жизни! — ответил Литвиненко, испуганно моргая глазами.

— Понятно… Мне тоже. Ну, что ж, отступать некуда. Придется заняться.

Мы мужественно взялись за кисти. Необычная работа даже увлекла меня, и я как-то забыл о своем недомогании. Не прошло и двух часов, как на белой стене возникло огромное символическое панно, посвященное дружбе советского и китайского народов. В левом нижнем углу фрески я сделал памятную надпись, и мы с Литвиненко расписались. (В том, что наше произведение сохранилось и после «культурной революции», я, конечно, не уверен…)

На обратном пути я уже ни на что не реагировал, мечтая только об одном: поскорее улечься в постель и потеплее укрыться. В отель мы вернулись не в два часа («согласно вашего желания»…), а в восемь вечера. И начиная с этого дня в течение целой недели меня не выпускал из когтей тяжелый, поистине азиатский грипп. При этом, кроме изнуряющей, скачущей температуры, невыносимой ломоты во всем теле, полубредового состояния, меня изводила дикая досада: добраться до Шанхая для того, чтобы здесь болеть!.. Хотелось рвать и метать.