Под прусским орлом над Берлинским пеплом - ATSH

почему я должен был проглотить это? Почему должен был простить, когда все запасы прощения и крупицы надежды давно иссякли, оставив после себя лишь выжженную пустыню?

Выйдя из здания, я первым делом разыскал Йонаса. Расплатившись с ним, как и обещал, я проводил его до рабочих бараков. После этого, не теряя времени, купил в ближайшей лавке три букета цветов. Сегодня я впервые шел на кладбище, чтобы навестить могилы всех своих любимых женщин: тетю Юдит, заменившую мне мать, Агнешку, чья смерть до сих пор терзала мою душу, и фрау Ланге, доброй женщины, ставшей мне другом в трудные времена.

И впервые, оказавшись на кладбище, я не хранил молчание, не стоял безмолвно у могил. Слова, обычно, сдерживаемые, полились нескончаемым потоком, перемешиваясь со слезами. Поначалу было трудно, я запинался, подбирая нужные фразы, но постепенно, с каждой минутой, становилось легче, как будто с души спадал тяжелый камень.

Подойдя к семейному склепу, я нашёл гроб тети Юдит, я опустился выступ, бережно положил цветы и заговорил. Я рассказывал ей о Хелле, о своей жизни, о мелочах, которые меня окружали, о своих радостях и печалях. Говорил так, как говорил ей в далеком детстве, когда, будучи мальчишкой, прибегал к ней, забирался на колени и увлеченно описывал птиц, порхающих в ее саду. Я делился с ней всем, что накопилось на душе, словно она по-прежнему была рядом, готовая выслушать и понять.

Затем я нашел могилу Агнешки. Здесь слова давались особенно тяжело. Я рассказывал ей о своем заключении, о том, как тяжело мне было, как я фактически был похоронен заживо, став мертвым для всех, кто меня знал. И о том, как я рад, что она не видит всего того ужаса, что творится сейчас в мире, что ее чистая душа не соприкасается с этой грязью.

У могилы фрау Ланге я опустился на колени. Рассказал ей о ее сыне, о том, как он живет, передал весточку от него, его слова любви и благодарности. Я до сих пор не мог до конца поверить, что её б ольше нет. Перед глазами все еще стоял ее светлый, улыбчивый образ, полный доброты и тепла. Но свежий могильный холм, усыпанный цветами, был неопровержимым доказательством того, что ее больше нет. Я говорил с ней, делился своими мыслями и чувствами, словно она могла меня слышать, словно смерть не была преградой для нашего общения.

Обратный путь в Тифенбах дался нелегко. Внутри меня боролись противоречивые чувства: с одной стороны, я ощущал странную, непривычную лёгкость, как будто с плеч свалился неподъемный груз, копившийся там годами. Разговор с ушедшими, пусть и односторонний, принес неожиданное облегчение, освободив от части терзавших меня переживаний. С другой стороны, на душе было тяжело, давило осознание безвозвратности потерь, неизбежности расставания с прошлым. Но, несмотря на эту внутреннюю борьбу, я точно знал одно: впереди меня ждет совершенно новая глава жизни.

Теперь на моих плечах лежат новые обязанности, новые задачи, не связанные с подпольем и борьбой. Это был неизведанный путь, полный неопределенности, но и, возможно, новых надежд. Я возвращался в Тифенбах другим человеком, изменившимся, прошедшим через горнило испытаний. Возвращался, зная, что прежней жизни уже не будет. Что нужно строить все заново, искать новые смыслы, учиться жить в изменившемся мире, в котором меня ждут не баррикады и тайные собрания, а совсем другие, пока еще не до конца понятные, но, безусловно, важные дела. И эта мысль одновременно пугала и воодушевляла, наполняя решимостью идти вперед, несмотря ни на что.

Запись 40

Долгожданная встреча с Альбертом Салуорри произошла лишь спустя два томительных месяца после того, как были получены его письма. Встреча могла бы состояться и раньше, гораздо раньше, но шульцы, почувствовав, что в их руках сосредоточена вся власть, погрязли в нерешительности и долгих, изматывающих раздумьях. Мне кажется, они возомнили себя вершителями судеб, упиваясь свалившимся на них влиянием, и не спешили принимать решения. Они тянули время, собирали бесконечные совещания и не торопились отвечать.

Я вошел в резиденцию, и меня сразу же охватило странное чувство. Словно я попал в другой мир, где действовали иные законы. Здесь все было огромным, подавляющим. Стены, словно горы, высились вокруг, а потолки терялись где-то вверху. Я почувствовал себя маленьким и незначительным в этих залах, где каждый предмет, казалось, стоил целое состояние.

Взгляд невольно цеплялся за детали: искусная резьба по камню обрамляла камин, в котором мог бы, наверное, целиком зажариться бык; на стенах висели гобелены, на которых были изображены, должно быть, сцены из славного прошлого семьи Салуорри; под стеклянным колпаком, поблескивал золотом какой-то кубок.

Я ходил по залу, стараясь не привлекать к себе внимания. Мраморный пол был холодным даже сквозь подошвы сапог. Я невольно поежился. Здесь все было такое… чужое. Чувствовал, как на меня падали мимолетные взгляды, оценивающие, изучающие. Неужели я так выделялся ?

Взгляд уперся в герб, выкованный на воротах – оскаленный волк. Он словно предостерегал: будь осторожен, ты на чужой территории. И я понял, что это не просто дом, это символ власти.

Я поднялся по широкой лестнице, устланной ковром, заглушавшим шаги. Перила были отполированы до блеска, и казались совсем новыми. Интересно, о чем думали все люди, что поднимались по ней? На что надеялись? Чего боялись?

А мне хотелось поскорее покончить с этим собранием. Вернуться в свой привычный мир, где все было проще и понятнее. Туда, где не было этих холодных мраморных полов, давящих стен и пристальных взглядов. Туда, где я не чувствовал себя песчинкой, затерянной в огромном, чужом доме. Но я был здесь, и я должен был играть по правилам этого места. По правилам Салуорри. Ведь от него тогда зависело наше будущее. И я надеялся, что он это понимал.

Альберт Салуорри принимал нас в своем кабинете, удобно расположившись в глубоком кресле. С первого взгляда он произвел впечатление довольно приятного, ухоженного молодого человека. Его большие, выразительные глаза, которые, пожалуй, можно было бы назвать телячьими, обрамляли густые, длинные ресницы, делая взгляд особенно мягким и открытым. В его внешности не было ни единой черты, напоминавшей бы его мать, известную своим суровым и волевым нравом. Однако, несмотря на это, в нем безошибочно угадывался представитель знатного рода Салуорри - то ли в благородной осанке, то ли в едва уловимой аристократичности манер, то ли во взгляде, в котором