Легкое дыхание - Иван Бунин

Она бодрилась, но клонило в сон. Идти по убитому колесамипроселку еще легче, чем по мягким стежкам, ступать босыми ногами по теплойземле так сладко. Но махали, махали по горизонту крыльями несуществующиемельницы. А поднимешь глаз на облачное небо — плывет, плывет стеклянныйчервячок, плывут стеклянные мушки, и никак не поймаешь, не задержишь их наместе: только остановишь взгляд, а червячок уж соскользнул куда-то — и опятьплывет кверху, скользит, поднимаясь, и множатся, множатся мушки… Она замедлялашаг и переводила дух: «Ой, не дойду! Потише надо…» И опять шла, и опять, саматого не замечая, начинала спешить…

Теплый ветер, дувший с юга, в бок, нес; над просторомсеро-зеленых равнин песни жаворонков, аромат цветочной пыли. Мягко, густо инежно синели дальние деревни, перелески. Вон в далекой дали справа, за полями иверхами, видна церковь Знаменья, родного и уж давно забытого села. Вон налево,еще дальше, за Воргольскими лугами — бедные степные деревушки: Каменка, СухиеБроды, Рябинки… Небо загромождали огромные, но легкие и причудливые,лилово-дымчатые облака. Они собирались по горизонтам в синеватые тучки, и туманно-голубымиполосами опускался на них дождь. А невидимые мельницы все махали и махаликрыльями даже и в этих полосах… Разве лечь, подремать? Но нет, нельзя: послеотдыха еще труднее идти и работать, она хорошо знает это по долгому опыту. Давон и едет кто-то… Показалась впереди тройка. Она стала разглядывать ее иоживилась. Тройка, вся в медных бляхах, в дорогой наборной сбруе, приближаласьмедленно, сдерживая игривую силу. Гнедой коренник, высоко задрав голову, шелшагом, темно-ореховые пристяжные, изгибая лоснящиеся шеи и почти касаясьраздутыми ноздрями дороги, плыли. Прищурив глаза, завалившись в задоктарантаса, ленился молодой кучер, в плисовой безрукавке, в соловой рубахе, вгородском картузе, в замшевых рукавицах… Какой-то особый виду этих гладких,барских лошадей, какой-то особый вкусный запах у этих тарантасов: мягкой кожи,лакированных крыльев, теплой колесной мази, перемешанной с пылью… А вотначинается зелено-оловянное гороховое поле, тоже барское. От тройки Анисьяперешла на межу, покосилась на горох, проводила глазом приподнятый задоктарантаса… Да нет, горох еще и не наливался. Кабы налился, наелась бы досыта —и не увидал бы никто! И, сморщив лицо, поглядела Анисья на небо, туда, гдечувствовалось за более светлыми и теплыми облаками солнце; должно, едет кучер кчасовому поезду на станцию, — у людей обеды на дворе…

Она забыла о мельницах — мельницы стали махать тише. Она шлаи шла; межа, вся усыпанная белыми цветами, бежала ей под ноги, белые точкицветов дрожали. А где-то разнообразно, весело ругались бабы — перебивали другдруга звонкие бабьи голоса. Она ясно слышала каждый из них, даже с некоторымудовольствием следила за их изменениями, скороговорками, вскрикиваниями. Новнимания на них не обращала, — дело привычное слушать эти несуществующиеголосе! — думала свое, что попало, все еще не будучи в силах собратьсяподумать о Егоре: думала то о муке какой-то, у кого-то занятой да так и неотданной, то о том, что вчера у соседки теленок сжевал весь подол рубахи,висевшей на плетне, то о своей близкой смерти… «Постыдилась бы, постыдиласьбы!» — звонко кричали бабы. — «Надо сесть», — отвечала им Анисьямысленно и все дожидалась кем-то назначенного для отдыха места. Кем ононазначаемо? Богом? «Нет, сыном, Егором!» — крикнул кто-то. Она вздрогнула,мотнула головой, прогоняя дремоту…

И по меже, и во рву под межою — всюду пестрели цветы.Чувствуя, что не добиться ей до назначенного места, Анисья села на первоепопавшееся. Бабы смолкли. «Хорошо!» — подумала она. И с задумчиво-грустнойулыбкой стала рвать цветы; нарвала, набрала в свою темную грубую руку большойпестрый пук, нежный, прекрасный, пахучий, ласково и жалостно глядя то на него,то на эту плодородную, только к ней одной равнодушную землю, на сочный и густойзелено- оловянный горох, перепутанный с алым мышиным горошком. Бабы молчали,мельницы исчезли. Теперь она плыла, плыла, как тот стеклянный червячок повоздуху. Вон вдали, в горохе, шалашик для сторожа, пока еще пустой: залезть быв него и — спать… Ветер нес над полями убаюкивающие трели жаворонков, убегала вполя зеленая межа. Немало росло на ней ромашки, золотой куриной слепоты,бархатисто- лиловых медвежьих ушек, малинового клевера. Прикрывая глаз, Анисьящипала остинки то из медвежьих ушек, то из клеверных шапочек: тошнило, пеклогубы, а в остинках были свежие капельки горького меду. Вдруг сердцезамерло, — холодом облила голову, отняла плечи, заныла в них и по всемутелу прошла та жуткая, как бы предсмертная, тошная волна, что накатывает начеловека, высоко вознесшегося на качелях, вдруг сорвавшегося и летящего вниз.Переломив себя, вскочила Анисья с межи, с примятого во влажной траве места, ипочти побежала. До дрожи в руках и ногах захотелось застать сына, что-тосказать ему, перекрестить на прощанье…

За горохом пошли пары. Мужики пахали их. Она слабо крикнула,верно ли, что влево поворот в Гурьево, а направо в Ланское? «В Ланское!»…..тоже криком отозвался большой босой старик, расстегнувший под своейпервобытно-густой бородищей ворот длинной рубахи, подоплека которой чернела отпыли и пота. «А напиться, родный, нечего?» Он, шатаясь, оступясь в борозде,подошел в это время с сохой к меже и, обивая блестящую палицу о подвои,остановился. «Можно», — сказал он. Она подняла с межи кувшин, заткнутыйпапкой, и припала к воде, косясь на ступни старика. Он был страшен, похож налешего или болотного: огромная голова, зеленовато-желтые кудлы, такая жеборода, фиолетовое конопатое лицо и совсем зеленые глаза, свирепо сверкавшиеиз-под косматых и редких бровей; ступни же его — цвета свеклы — напоминалисошники. Но сразу видно — редкой доброты человек… Она напилась, хотеласпросить, нет ли хлебушка, — и не смогла, не сумела…

Теперь она вспомнила места. Оставалось до Ланского верстыдве, и она не спускала глаза с большого дерева, одиноко белевшего стволом средиморя выколосившейся пшеницы близ лесной опушки, — со старой березы,круглившейся своей вершиной, серебристой от ветра, на облачно-дымчатом небе. Запшеницей, за березой показался шелковистый березовый кустарник, темно-зеленый.Место тут степное, ровное, кажется очень глухим: ничего не видишь, кроме неба ибесконечного кустарника, когда входишь в Ланское. Везде буйно заросла земля, ауж тут прямо непролазная чаща. Травы — по пояс; где кусты — не прокосишь. Попояс и цветы. От цветов — белых, синих, розовых, желтых — рябит в глазах. Целыеполяны залиты ими, такими красивыми, что только в березовых лесах растут.Собирались тучи, ветер нес песни жаворонков, но они терялись в непрестанном,бегущем шелесте и шуме. Еле намечалась среди кустов и пней заглохшая дорога.Сладко пахло клубникой, горько — земляникой, березой, полынью. Анисья спешила,спотыкаясь, путаясь в цветах и травах. Вот и караулка. Но висит на ее дверкебольшой рыжий замок. И, увидав его, Анисья вдруг сморщила лицо и заголосила.

Но голосить на бегу было трудно. Заколотилось сердце, сталожарко, слезы мешали видеть. И она остановилась. Кругом — полынь, лопухи,крапива, в крапиве — избенка без крыши. Из лопухов вылез кобель, черно-седой,сероусый, с гноящимися глазами, с обрубленным хвостом и обрубленными, в кровьразъеденными всякой мошкарой ушами. Он поднял эти обрубки и глухо забрехал —каким-то особым, лесным брехом. Она стала и не двигалась с места, глохла отстука собственного сердца. Кобель поглядел на нее — и смолк, отвернулся. И долгооба стояли в нерешительности: он не знал, продолжать ли брехать, она —подходить ли?