Легкое дыхание - Иван Бунин

— Чисто! — в один голос воскликнули старик иПашка, а гимназист даже взвизгнул: вот оно, самое страшное-то! Но Федотспокойно вытянул из-под себя полу полушубка и спокойно продолжал:

— Да, так огрел, аж в голове у меня зажундело. Я сгребего за руки, вспрашиваю: за что? А тут уж народ бежит… Я при всех прошупросвидетельствовать это дело, опять вспрашиваю: что такое моя коза натворила?Оказывается, ребенка с ног долой сшибла, голову до крови проломила, рубахусжевала, рожь истолкла. Чудесно, — подавай в суд, там и с меня спросят, итебя не помилуют. Теперь-то, мол, елдак ты с меня возьмешь! Шапку надел и пошелпоскорей на барский двор. Повеселел маленько: коза теперь, думаю, не уйдет, авзыскивать с меня ты теперь не можешь, — драться-то погодить было надо.Подхожу, вижу, едет на лошадке с подрубленным хвостиком мальчик в атласномкартузике, с голыми руками, ногами, жокей называется. Лошадь подыгрывает, а онее хлыстиком жиляет. «Здравия желаем, мол, дозвольте вопросить: у вашей милостимоя коза?» — «А вы кто такой?» — «Хозяин этой козе». — «Ну, так ее мойпапаша велел загнать». Расчудесное дело, иду дальше, взошел на барский двор,стоит, вижу, возле дома, на песочном току, карета четвериком, — лошадижирные, рьяные. На крыльце лакей с двумя бородами. Выходит барышня взрослая вшляпке с лентами, вся лицо в кисее. «Даша, — кричит в домгорничной, — скажите барину, чтобы шел скорей. Он в манеже». Я к манежу.Вижу, стоит сам барин в мундире с зеленым воротом, а мальчишка на крыше сидит,запустил руку под пелену, ищет чтой-то. Должно, шкворцов, думаю себе. Аннет, — воробьями занялся. Он глядит, кричит: «Лови, лови их, сукиныхдетей», — а мальчишка ловит воробьят голых, вытаскивает и об земь бьет.Увидал меня: «Ты что?» — «Да вот, говорю, мою козу ваш садовник на земляникеприхватил. Дозвольте ее взять, убить». — «Уж это не в первый раз, говорит,я тебя оштрахую на два цалковых». — «Согласен, говорю, с вами, виноват,подписываюсь в этим. Такой грех, говорю, — у меня ее завсегда две девкистерегут, а вчерась, как нарочно, — пострел их знает, сырых грибов, чтоль, наелись, — катаются, блюют, а жена-то, признаться, тоже недоглядела, впуньке лежала, на крик кричала — рука развилась…» Надо ведь как-нибудьоправдываться. Рассказываю ему, какая у меня коза яд, как меня съездили по ухуза нее, — смеется, подобрел. «Сколько, говорю, ни преследую, никак непоймаю, и так хотел у вашей милости порошку попросить да у огородника ружье взять,из ружья ее пристрелить». Ну, он и дозволил взять, а я тут же и пристукнул ее.

— Пристукнул-таки? — спросил старик.

— Обязательно, — сказал Федот. — «Ну, бери,говорит, только смотри с моими не смешай». — «Никак нет, говорю, я хорошоее личность знаю». Пошли на варок, взяли пастуха Пахомку. Глянул я, —сейчас же и заметил ее через овец: стоит, жустрит чтой-то, косится на меня.Согнали мы с Пахомкой овец в угол поплочнее, стал я к ей подходить. Шага двасделал, — она сиг через барана! И опять стоит, глядит. Я опять к ей… Какона уткнет голову рогами в земь да как стреканет по овцам, — так те отней, как вода, раздались! Взяло меня зло. Говорю Пахомке: «Ты ее подгоняйпотише, а я, где потемнее, влезу на перемет, за рога ее перехвачу». А навозу надворе страсть сколько, под самые переметы в иных местах. Залез я на перемет,лег, облапил покрепче, а Пахомка подпугивает ее ко мне. Дождался я наконецтого, пока она под самый перемет подошла, — цоп ее за рог! Как закричитона, — даже жуть меня взяла! Свалился с перемета, ногами упираюсь, держусьза рог, а она прет меня по двору, вытащила вон, рванулась… Глянул я, а она ужна крыше: вскочила на навоз, с навозу на крышу, с крыши — в бурьян… Слышим,зашумели собаки на дворе, подхватили ее, турят по деревне. Мы, конечно,выскочили — и за ней. А она летит, что ни есть духу, и прямо к крайней избе:там изба новая строилась, еще окна заложены были замашками и сенец нету, аположены к крыше наскосяк лозинки голые. Так она по ним на самый князеквзвилась — взнесла ж ее вихорная сила! Подбежали мы поскорее, а она, видно,почуяла смерть — плачет благим матом, боится. Подхватил я здоровый кирпич,изловчился — да так ловко залепил, что она аж подскакнула, да как зашуршит внизпо крыше! Подбежали мы, а она лежит, дергает языком по пыли… дернет и захрипит,дернет и захрипит… А язык длинный, чисто как у змеи… Ну, понятно, черезкакой-нибудь полчаса и околела.

V

Помолчали. Федот приподнялся, сел и, согнувшись, разводяруками, стал медленно развивать оборки, которыми были опутаны его старые, всеспускавшиеся онучи. И через минуту гимназист с ужасом и отвращением увидал то,что прежде видел столько раз совершенно спокойно: голую мужицкую ступню,мертвенно-белую, огромную, плоскую, с безобразно разросшимся большим пальцем,криво лежащим на других пальцах, и худую волосатую берцу, которую Федот,распутав и кинув онучу, стал крепко, с сладостным ожесточением чесать, дратьсвоими твердыми, как у зверя, ногтями. Надрав, он пошевелил пальцами ступни,взял в обе руки онучу, залубеневшую, вогнутую и черную в тех местах, что былина пятке и подошве, — точно натертую черным воском, — и тряхнул ею,развевая по свежему ветру нестерпимое зловоние. «Да, ему ничего не стоитубить! — дрожа, подумал гимназист. — Это нога настоящего убийцы! Какон страшно убил эту прелестную козу! Но Пашка! Пашка! Как он мог так веселорассказывать? И с наслаждением: „Аж в спину выскочило!“

Вдруг, не поднимая головы, сумрачно заговорил Иван:

— Дураков и в алтаре бьют. А тебя-то, Постный, за этукозу задрать мало. За что ж ты ее убил? Ты бы продал-то ее. Какой же ты послеэтого хозяин, когда не понимаешь, что без скотины мужику нельзя быть? Ее ценитьнадо. Да будь у меня коза-то…

Он не договорил, помолчал и вдруг усмехнулся.

— Это вот в Становой была история, ну, правда что… Вотне хуже твоей козе, бык у барина Мусина завелся озорной. Прямо проходу никомуне давал. Двух пастушат заколол, на чепь приковывали, и то срывался, уходил.Тоже вот так-то весь хлеб у мужиков истолок, а согнать никто не смеет: боятся,за версту обходят. Ну, рога, понятно, спилили, вылегчили… посмирнел. Толькомужики припомнили ему. Как пошли эти бунты, так они что сделали: поймали его наполе, веревками обротали, свалили с ног долой… бить не стали, а взяли даосвежевали дочиста. Так он, голый, и примчался на барский двор, —разлетелся, грохнулся и околел тут же… кровью весь исшел.

— Как? — сказал гимназист. — Кожу содрали? Сживого?

— Нет, с вареного, — пробормотал Иван. — Эх,ты, московский обуватель!

Все захохотали, а Пашка, хохоча пуще всех, подхватил:

— Ну и разбойники! А ты так-то говоришь, миловать нас!Нет, брат, знать, без нашего брата, прохожего солдата, тут не обойдешься! Мывот, когда после Сеняк под Курском стояли, так тоже смиряли одно село.Затеялись там мужики барина разбивать… И барин-то, говорят, добрый был… Ну,пошли на него всем селом, и бабы, конечно, увязались, а навстречу им —стражники. Мужики с кольями, с косами — на них. Стражники сделали залп, да,понятно, драло… какая там, черт, сила в этих мужланах! — а одна пуля ижильни ребенка на руках у бабе. Баба жива осталась, а он, понятно, и непискнул, так ножками и брыкнул. Так, господи ты боже мой! — сказал Пашка,мотая головой и усаживаясь поудобней, — чего только не натворили мужики!Все в лоск, вдребезги разнесли, барина этого самого в закуту загнали, затолкли,а мужик этот, отец-то этого ребенка, прибежал туда с этим самым ребенком,задохнулся, очумел от горя — и давай барина по голове этим ребенком мертвымохаживать! Сгреб за ножки — и давай бузовать. А тут другие навалились и, значит,миром-собором и прикончили. Нас пригнали, а уж он тлеть стал…