Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон

Милая Анечка, спасибо за письмо, рада была узнать, что всё и вся Вам мило на родине предков, спасибо и за попытки хлопот об ереванской гостинице — видно, не судьба, причем не столько мне, сколько директору гостиницы (скончавшемуся). Вчера уехала из Тарусы Татьяна Леонидовна, 14-го они с Павлом Ивановичем отбывают в Кисловодск. Павел Иванович думает, что среди госзаказов найдется немного времени и для барельефа. Будем надеяться — собственно говоря — на чудо, ибо никто, кроме Рафаэля, этим не занимается — т. е. памятником как таковым. Как и при маминой жизни — все забывают о том, что «любовь есть действие» или же действуют «не туда», вроде Наташи Полковниковой, водящей экскурсии под аккомпанемент — «за терем, за Софью — на Петра»[1191], за что была много ругана и бита плетьми — а что́ поняла?! Погода безнадежно плохая, земля, которую ворочаем на огороде, тяжела, как никогда, всё нынче труднее, чем когда-либо — а дальше, как видно, будет еще веселее. А. А. чувствует себя неважно, и обе от всего устали очень. В Москву выберемся, видно, не раньше 20-х чисел октября — приблизительно в то же время, что и Вы. Дотошные читатели «Литературной Армении» нашли «дичь и чушь» в переводах немецких фраз «Живого о живом» — например, вместо «легкий нрав» — «барский[1192] нрав»; на ошибках учимся — (делать новые ошибки!). А жаль! Сердечный привет Наташе и ее близким; католикоса же поцелуете сами. Благополучного обратного пути! Целую, сердечный привет от А. А.

С Новым годом, дорогие папа, мама и дочка! Доброго-предоброго вам здоровья и не менее 365 радостей на человека в наступающем году — хотя бы по одной на каждый день!

Милый Рыжий, как-то там Вам отдыхается по таким морозам! Одна лишь надежда — пока эта «цидуля», украшенная выразительной физиономией Яна Фабрициуса[1193], дойдет до Комарова, всё изменится — в лучшую сторону. Маме Вашей я позвонила тотчас после Вашего звонка, всё ей передала, а также просьбу не забывать обо мне, ежели что (ей) потребуется, в смысле посильной (моей) помощи. Звонки Ваши (ленинградские) слышала вся (Ваша) квартира, но тем дело и ограничилось, т. к. контакта почему-то не получалось. Рада была услышать о замаячивших северных путевках, хотя именно в этом году «строить планы» (мне) чистейший авантюризм, так всё день за днем меняется — не в лучшем смысле. Сегодня наконец собралась к Зинаиде Митрофановне с солидной передачей — а ночью схватил (меня) такой приступ печени, что сейчас, утром, никак не разогнусь — с обоих фасадов; «впереди меня — печенка, позади радикулит». («Это Вы сами сочинили»?) Наглоталась всякого болеутоляющего, но — шиш! К тому же на дворе — минус 25° — как буду двигаться по такому холоду, с таким грузом, когда болит усё на свете и этот самый свет почти совсем не мил! (Но и на тот — еще не желательно…). А ехать надо: вчера говорила с Зинаидой Митрофановной по телефону и — не узнала ее речи: говорит невнятно, словно каша во рту; всё у нее плывет перед глазами, в голове — шум и звон. Боюсь, что у нее было — вот сейчас — кровоизлияние, а это — полшага до смерти. Видимо, надо ее в больницу, но это неимоверно трудно организовать, во всяком случае, надо самой побывать там и посмотреть — как она; однако эгоизм собственной боли заставляет съеживаться самое элементарное чувство долга…

Вчера звонил из Красноярска Аде Александровне Коля Попов: его супруга, вместе с группой ей подобных, едет в двухнедельное турне по ГДР и …Чехословакии, да, да, она продолжает быть центром туризма и отдыха, о чем я сама не догадалась бы. Так вот А. А. должна сегодня утром встретить m-me Попову на вокзале, организовать ее культурный отдых в столице до отъезда за границу, а по возвращении ее оттедова организовать ейную поездку еще и в Ленинград. Ничего не попишешь, приходится рассчитываться за те китайские пампушки!

Звонила (позавчера) Руфь[1194], она собирается в Ленинград 15-го (на неделю, думает она, но как в самом деле получится, никто не знает). Кое-что по работе она подготовила, но и эти ее заготовки в сплошном хаосе и разброде, как легко себе представить. Елизавета Яковлевна вроде бы чувствует себя получше, это выражается в том, что начала цапаться с Руфью, а Руфь, невзирая и т. п., дает сдачи; и спасаемая, и спасительница сводят какие-то старые счеты и говорят друг другу гадости; обеим это непростительно.

Вчера была у меня (и сидела 5 часов подряд) Гулакянша[1195], слава Богу жизнерадостная, толстая и без комплексов; привезла в подарок юбилейный армянский календарь, который я сгораю желанием передать Вашему папе, причем не обижусь, если он (папа) передаст его (календарь) дяде Апету. А тому никто не возбраняет переслать его, ну, скажем католикосу Восгену 35-му. Гулакянша, любя, ругала Гончаршу за то, что та, умненькая и способненькая, ленится работать по большому счету; я, любя, поругивала Вас за то же. Время пролетело незаметно.

У Нины Гордон после Гонконга осложнение на легких, а супруг пока что цел.

Мулин ноготь (при объединенных усилиях всего медперсонала поликлиники Литфонда) кажется начинает приходить в себя.

А Шушка, желая произвести выгодное впечатление на Гулакяншу, все время непринужденно вскакивала на накрытый стол и трясла хвостом над вареньем.

Еще звонила Вика: молока не хватает, дочь голосит круглые сутки, Миша по выходным с удовольствием стирает пеленки. Дочка рыжая, ноги и уши — мамины, остальное — приложится.

Целую! Ваш сапсем дохлый соавтор.

Всё никак не соберусь (!) сказать, до чего рада Вашему Диккенсу[1196].