Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

солнца глазах сверкала ненависть. Казалось, его выставленное напоказ в невыгодном свете тело пытается создать вокруг себя безвоздушное пространство, выпасть из морока этой толчеи, туго затянутым золотой перевязью воздвигнуться в полной тишине и покое.

О, как отрывисто и резко вырвались бы из его горла команды «смирно!» и «огонь!»!

Но мы натыкались на непобедимый поток тел, смеха, пронзительных криков, и чем острее я чувствовал, что отец страдает в этой давке, тем больше я наслаждался сладкой местью: видеть его таким бессильным, таким беспомощным. Странно! Я одержал первую победу над отцом в те часы, когда он впервые был ко мне добр.

Тем временем по узкой улочке между балаганами и лавками с кричащими вывесками, в запахе пота теснящейся толпы – этой грязной реки в узком русле, – среди множества игрушечных труб и разноцветных воздушных шаров мы влились наконец в гигантский водоворот широкой площади.

Гремели многочисленные оркестрионы и электрические орга́ны.

Тринадцать!

Это было самое сильное переживание моих молодых лет; еще сильнее я был поражен разве что услышанным мною с борта парохода «Великий курфюрст» грохотом нескольких оркестров, встретивших нас демонической джазовой музыкой в Стране надежд, где я пишу эту историю своей жизни.

Гудели электрические органы, вбирая тягучие оперные мелодии в свой первобытный хаос.

Я был изнурен этим ливнем гармонических напластований. Мое тело словно заснуло, я едва мог двигаться.

Отец приволок меня к карусели. Пришлось сесть на деревянную лошадь с длинной резной шеей и взять в руки поводья. О, какой особенный запах дерева, кожи и теплой конской гривы! В изобилии красок и форм я ничего не мог различить. Орган глухо заиграл «Дочка мельника, малышка!». Карусель начала медленно вращаться. Мужчина в коротких штанах и черном трико ускорял движение, элегантно пританцовывая на крутящемся в середине диске. Красный балдахин наверху развевался; под ним в восторге визжали дети. Вращение становилось все стремительнее; казалось, вертящийся круг, на котором стояли лошади, коляски, драконы, индийские тигры, львы, сказочные звери, превращался в воронку, куда все могло провалиться. Я, опьяненный скоростью, с пылающими щеками, откинулся назад. Но тут я увидел отца; высокий, словно возвышаясь над всеми другими, с зорким взглядом, выставив вперед правую ногу и держа в руке трость, будто копье Лонгина[15], он кричал мне, как инструктор по верховой езде:

– Сиди прямо! Корпус назад!

Но… я уже миновал его и боялся нового витка. Он стоял там же. Стоял неподвижно. Я слышал его голос:

– В седле ровнее!

Мимо! При следующем витке у меня была уже горечь во рту. Поза отца ни на йоту не изменилась.

И снова крик:

– Бедра к седлу! Выпрями ноги!

Когда я слез с лошади, я был грустен и разбит, как после экзамена.

Отец с лихвой отомстил за краткий миг моей победы. Но он был доволен, не ругал меня и купил билеты на «Дорогу страха», о тайнах которой трезвонили карлик в костюме придворного шута и великанша с барабаном. На этот раз отец был со мной, но во взгляде его не было никакого интереса. Орган играл здесь громче, чем на других аттракционах. Ветер дул из его звуковой бездны, которая казалась мне чудом. Вагон со скрежетом въезжал в черный туннель. Когда становилось совсем темно, Бог будто лишал меня отца. Я не видел его. Уныние исчезало, и я мечтал. О самом разном.

Ведьмы скакали верхом; зимний ветер вырывал с корнями сосны – сухие, голые, с развевающимися прядями на качающихся ветвях. Бесшумно открывалась бескрайняя зеленая равнина моря. Водоросли лежали тяжелым покрывалом, лениво кружились гигантские медузы, неизвестные рыбы плыли косяками в теплом течении; животное, похожее на абажур лампы, с хвостом и плавниками, испуская синеватые лучи, величественно поднималось со дна. На дне, в горах из раковин, кораллов, огромных раков, ржавых якорей и рассыпанных драгоценностей, гнил объеденный хищными рыбами труп штурмана, а вдали, где глубина будто стекленела в наркотическом сне, медленно качались в ритме невидимых волн обломки фрегата с мощным килем, разбитыми мачтами и квадратными дверями кают. С бушприта мерцал в толще воды не погасший за столетия маленький фонарь. Но это еще не все. Я вижу Волчье ущелье. Ветер рушит мост над водопадом; летают совы; кабан беспрерывно хрюкает на двух нотах, будто играет фагот; Каспар во всполохах пламени отливает волшебные пули, Самиэль выходит из пещеры в огненно-красной мантии[16].

Я хорошо знал эту историю. Один мой товарищ – единственный, с кем я находил общий язык, – часто мне ее рассказывал.

– Самиэль, помоги! – прозвучало в вое ветра.

Мы снова неслись в темноту. Я расслышал голос отца:

– Что это было?

Он спрашивал не как на экзамене, а как человек, который сам ничего не знает. Поскольку мы друг друга не видели, он мог себе это позволить.

– Это «Волшебный стрелок», – ответил я.

– Что еще за стрелок? – спросил он несколько неуверенно.

– «Волшебный стрелок» – это опера, – сказал я, подчеркивая каждое слово, как учитель на уроке.

– Ах опера… так-так…

Отец произнес это безразлично, с некоторой досадой, но – этого не скроешь – существовал мир, куда он не мог за мной следовать; тут я превосходил его. Я распрямил плечи от гордости. Теперь и я поскакал бы верхом.

Самое грандиозное в «Дороге страха» – это Лиссабонское землетрясение. Хотя один из моих соучеников уже рассказывал мне с восторгом, что на аттракционе представлен конец света, я не был разочарован.

Пусть желтые и белые здания стоят в яркой синеве дня, пусть море с красными и желтыми парусами расстилается до горизонта, пусть стих теперь неистовый птичий щебет и солнце замерло высоко в небе – постепенно все потемнеет и омертвеет! Так и видишь, как люди при появлении этого ужасного мрака средь бела дня бегут в свои дома и прячутся в подвалах! Как становится вдруг совсем темно и внезапная буря взметает огромные облака пыли, а вслед за тем – неистовство молний, гром, град, пушечные выстрелы и взрывы! В невидимом гигантском морском потоке тонет ночь, он сразу отступает прочь. А этот мрак? Длится он день, годы или только полминуты – как было на самом деле? Вот становится немного светлее. Огонь все ярче, и уже горит весь город, длинные языки пламени и черные тени лижут небо, в то время как слабое и тихое – ведь как далеко во времени и пространстве все это происходит! – слабое и тихое шипение, кипение и постукивание сопровождают извивы огненных змей.

Как только мы выбрались на свежий воздух, на душе у меня стало тепло и