Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

нагибались и выпрямлялись; похоронный зазывала скользил мимо мальчика, который кивал мне и махал растопыренной пятерней.

На всех куклах были надеты шляпы: никто не успел бросить ни одного мячика – настолько властен и резок был голос отца. Люди смотрели на него удивленно и враждебно. Все взгляды были устремлены на нас обоих. Трепеща, держал я в руке мяч. Все молчали. Только хозяин балагана сказал:

– Ну, молодой человек?

Отец гордо выпрямился. Унижение оттого, что он выглядит так же, как тысячи других, пропало. Он оперся рукой о бедро, будто одержал верх надо всеми, точно напыжившийся лейтенант, что прохаживается перед новобранцами.

Молчание вокруг нас отцу было, по-видимому, приятно.

– Ну, ты скоро? Бросай! – сказал он громко, как в казарме.

Я весь горел от стыда и страха. Я поднял руку и вяло, наугад бросил мяч. Он упал на пол еще в середине балагана. Никто не нарушил молчание, послышался только короткий смешок мальчишки, что прятался за занавесом.

– Рохля! – Отец, строго взглянув на меня, подал мне второй мяч. – Выбери фигуру, хорошо прицелься и только потом бросай.

Все плясало у меня перед глазами. Возникали и исчезали узники ада. Я собрал все силы, чтобы сфокусировать взгляд. Я чувствовал себя так, будто вот-вот голову мою охватит пламя. В мышцах руки, державшей мяч, закипела какая-то сладковато-ядовитая жидкость. Все навязчивее становился ритм ныряющих и выпрыгивающих масок. Я здесь! – один образ отделился от остальных, становился отчетливее; напротив меня беспрестанно ухмылялась чья-то рожа; обычно закрытый рот, казалось, кричал: «В меня! В меня!» Это был офицер в причудливом мундире.

Я видел его… я хорошо его видел! Лошадиные зубы моего отца скалились на меня, загнутые кончики его усов тянулись ко мне, на его эполетах блестели латунные пуговицы.

Я нагнулся низко над прилавком и, коротко вскрикнув, бросил мяч… но он упал совсем близко от меня и закатился в угол.

Теперь мальчишка в глубине павильона рассмеялся громко и издевательски.

Отец подошел ко мне вплотную и прошипел мне в ухо:

– Скотина! Ты позоришь меня! Бросай еще и попади, иначе…

Я почувствовал в ладони новый мич.

Там! Вверх и вниз прыгал офицер Иностранного легиона! С каждым разом он вырисовывался все яснее. Где стоял мой отец? Не рядом со мной!

Там он стоял! Там!..

Он выпускал из ноздрей клубы дыма, – так мало утомило его стремительное движение. На его синем мундире – ни одной складки.

– Капрал! Капрал! – кричал он.

Боже! Боже!

Я хочу это сделать!

Он сам мне приказал!

Он сам… он сам…

Я напряг все мышцы, дико завопил и швырнул мяч с такой силой, что опрокинулся и упал навзничь.

Я быстро очнулся от короткого обморока.

Вокруг меня толпились люди, они успокаивали меня.

В стороне стоял мой отец, без шляпы; он прижимал к носу платок, красный от крови.

В это жуткое мгновение я все понял. Я попал не в того офицера, а в своего отца! Я видел кровь, капавшую с его носа. Страшная боль наполнила меня. Боль все росла и росла. Моя душа не могла этого вынести. Мой последний взгляд встретился с пристальным и любопытным взглядом склонившегося надо мной сынка хозяина.

Потом я утонул в беспамятстве долгого сна и лихорадочного бреда; я очнулся только через три месяца. Но эти три месяца были для меня одной-единственной ночью, во время которой при свете дьявольского фонаря вверх и вниз качались на горах школьных скамеек про́клятые китайцы, негры, палачи, повешенные, крестьяне, преступники; дряхлые старики с факелами в руках уходили в темную дверь и возвращались из освещенной, а высокий строгий офицер – мой отец – неподвижно стоял среди беспокойных призраков.

Часть вторая

Минуло тринадцать лет. Я отслужил положенное время прапорщиком в отдельном батальоне на восточной границе, получил звание лейтенанта и был переведен в более крупный гарнизон в Галиции.

Моя жизнь, как я сознаю только теперь, не согрета была ни человеческим теплом, ни светлыми часами, ни дорогими воспоминаниями, ни достатком, ни надеждами, и это так удручало, что я часто спрашивал себя вполне серьезно: почему я просто не перестану дышать? Я задерживал дыхание, сколько мог, будто это положило бы конец моей жизни.

Время, что осталось позади, было ужасно. Зубрежка по ночам, изучение холодного, неинтересного мне материала, экзамен за экзаменом, грозный взгляд командира, проникавший прямо в душу, отцовский дом или съемная квартира – все это было лишь мучительным повторением кадетского училища и казармы. Ни часа досуга; когда я наконец – после унижений, рапортов, просьб, исполнения предписаний, имя коим легион, – когда я наконец мог отдохнуть, я, издерганный и измученный, не знал, с чего начать, и в это короткое время свободы страдал больше, чем на службе. Нет! Я не рожден быть солдатом. Каждое слово команды я воспринимал как удар ножом, развод караулов – как истязание, каждый разговор о войне, каждое служебное действие парализовало меня; я был настолько истерзан и несчастен, что даже к себе самому не испытывал жалости.

Одинок, как никто другой.

Когда я встречался с товарищами, скука и равнодушие овладевали мной, как чума; я не мог выдавить ни слова.

Решиться подойти к женщине или девушке – это казалось мне милостью божьей, которой я не удостоился. Пятнадцать лет запугивания и страха сломали мне душу – может быть, не такую стойкую, как у других. Когда польские графини ехали по воскресеньям в церковь, я издали обожал их, наслаждаясь сумрачностью своих мечтаний, – я воображал себя властителем мира. Давно уже молодые господа нашего офицерского корпуса познакомились с той или иной обитательницей замка; случалось даже, что офицеров этих приглашали к обеду или на охоту.

Меня никто не знал, никто не приглашал.

Каждый день с раннего утра я приступал к службе. Знойное солнце степей делало меня больным и слабым. Мы упражнялись, строились в колонны, проводили войсковые учения; я говорил и делал только самое необходимое, и то не до конца, довольно небрежно. Я избегал начальнического тона, брани, резких слов; но подвластное мне людское стадо – эти рабы обижались на меня за такую деликатность. Я чувствовал, что за моей спиною они надо мной потешаются.

Да, солдаты любили лейтенанта Руцика, обер-лейтенанта Цибульку, капитана Пфальхаммера – этих негодяев, которые плевали в новобранцев, отставших от колонны, осыпали их оплеухами на смотрах этого зверинца. Я часто спрашивал себя: почему так происходит? Но скоро понял, как много значат в жизни физическая красота и хорошее образование. Эти офицеры были элегантными господами. Вечерами и по воскресеньям они