Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель

Отец, сын и дух.

Дух, сын, отец.

Это еще самый простой из моих снов. И все-таки день, который после сна наступает, – будто видение со звоном колоколов.

Отец, который между тем женился вторым браком на богатой даме из высшего общества, не посылал мне надбавки к моему жалованью лейтенанта. Таким образом, я жил беднее, чем другие офицеры нашего полка, по рангу стоявшие выше пехотной бедноты: они приравнивались к артиллеристам. Только ко дню рождения я получал от отца подарок – сотенную купюру, без поздравления или письма, почтовым переводом. Напротив, я ко дню его рождения посылал ему письмо, начинавшееся фразой, которой научила меня мать, когда я писал свои поздравления на большом блестящем листе бумаги, в левом верхнем углу коего был изображен букет альпийских цветов:

«Дорогой отец, к твоему дню рождения…»

Так начинался длинный стандартный оборот речи.

Случилось так, что меня втянули в чрезвычайно неприятную историю. Я согласился, по малодушию и легкомыслию, поручиться за долг чести одного моего приятеля – впрочем, во всем противоположного мне человека. Этот офицер, интриган и трус, вовремя смылся – внезапно перевелся в другую воинскую часть. День платежа близился, я остался без денег; у меня не было друга, который помог бы мне. Осложнения множились. Выяснилось, что у одного богатого поляка держали банк и офицеры кавалерии гарнизона проиграли там баснословные суммы; молодые господа из нашего полка по мере сил старались им подражать. Шулерство, поддельные чеки, нарушенные обещания – все это постепенно выплывало на белый свет. Ко всему этому четырнадцатилетняя дочка одного помещика оказалась беременной и, не сознавшись, кто был ее соблазнителем, умерла родами. В этой веренице мерзостей подозрение пало на меня – на меня, хоть я и в карты не играл, и к женщинам не притрагивался.

Я ведь всегда становился козлом отпущения.

Если где-либо совершалось убийство, я, поскольку моя уверенность в себе постоянно разрушалась, склонен был самого себя считать убийцей. Я отождествлял себя с каждым обвиняемым, о слушании дела которого читал в заметках из зала суда. Душу мою тяготило убеждение в моей совиновности в каждом преступлении. В кадетском училище во время допроса по поводу украденной ручки я был упрям и зол; моя непреодолимая склонность к саморазрушению притягивала ко мне подозрения, как громоотвод притягивает молнию. Так же было на допросах, которые устраивал мне полковник со своей комиссией. Я злился и упрямился, особенно когда начальник разговаривал со мной благожелательно, хотя в такие минуты мое упорство разрешалось горячими слезами. Полностью невиновный, я не способен был спокойно рассмотреть и понять это дело; с какой-то болезненной одержимостью выдумывал я всякие небылицы, связи и отношения, которых у меня никогда не было. Бессознательно, собственными руками натягивал я на себя сеть нелепостей и в результате бился в ней, как пойманный преступник.

С важностью покачивали головами, радовались случаю отомстить противному нелюдиму; люди с подмоченной репутацией стали меня избегать; в глубине души все рады были видеть сына известного в обществе и в армии генерала главным действующим лицом скверной истории, – это давало им двойное преимущество: во-первых, меньше опасались за честь полка, и, во-вторых, успешного человека всегда стремятся опозорить.

Дело все ухудшалось. Скапливались протоколы; виновник всего этого безобразия – тот лейтенант, что перевелся в другую часть, – бесследно исчез, и, несмотря на все служебные запросы, его не нашли. Сам я, запутавшись в своих противоречивых показаниях, не мог уже сказать единственную правдивую фразу: «Я ничего не знаю!»

Положение становилось все тягостнее. За моей спиной строили гримасы, пожимали плечами; вслух высказывалось мнение, что суда чести уже недостаточно, чтобы закрыть это уголовное дело.

Однажды унтер-офицер полевой почты принес три письма. Одно из них было направлено в канцелярию коменданта гарнизона. На большом белом конверте – адрес отправителя: «Армейская канцелярия Его Величества»! Два других письма были для меня. Одно – от моего отца, другое – от его адъютанта. В письме отца отсутствовало обращение, и звучало оно так:

«Я не потерплю, чтобы род, поколениями служивший в императорской-королевской армии, был из-за тебя опозорен. Военной канцелярией Его Величества затребованы акты и протоколы о безответственных поступках, главным виновником коих являешься ты; мы сами примем решение.

Ты должен немедленно отправиться в путь, прибыть в столицу и в течение сорока восьми часов явиться ко мне.

Душек фон Шпореншритт, фельдмаршал-лейтенант».

Письмо адъютанта излагало это личное распоряжение в официальной форме.

Только теперь, когда отец проявил ко мне такую несправедливость, я понял весь нелепый трагизм ситуации, в которой безвинно оказался. Я пошел домой, и в конуре госпожи Коппельман меня охватила такая сильная и длительная дрожь, что я разбил чайную пару, кувшин с водой и маленькое зеркальце, из которого смотрело на меня мертвенно-бледное вытянутое лицо с выпирающими скулами.

Всю ночь я пролежал, раскинув руки, на грязном полу. Тараканы медленно ползали по моему лбу; большая крыса, тяжелая, как беременная кошка, пробежала по животу. Отвращение заставляло меня с нетерпением ждать смерти. Но я не вставал. Так было нужно. Я принадлежал бездне. В змеином гнезде, в крысиной норе, в грязном вонючем притоне подонков было мое место.

Ближе к утру я увидел во сне отца. На нем был тот дурацкий гражданский костюм, в котором он выглядел как почтовый служащий; из носа у него текла кровь, он пытался остановить ее, прижимая к лицу платок. «Ты всегда так считал? – спросил он доверительным тоном; голос был не его. – Ты считаешь, я ни о чем другом не думаю, только о том, как еще тебя наказать? Вовсе нет! Я сделал тебе больше добра, чем зла. Только взгляни!»

Он протянул мне пару наручников и присвистнул, как врач, который опоздал к больному и видит, что уже не сможет ему помочь. Когда его образ начал расплываться, он крикнул еще: «Вспомни, капрал! Милые бранятся – только тешатся!»

Он исчез, а я шел за одетым в траур горожанином, чья бычья шея была обезображена сыпью и прыщами. Тут я заметил, что двигаюсь не сам, будто что-то вертит мною… все быстрее… и… я проснулся.

В полдень я доложил полковнику о своем отъезде. Он по-приятельски пожал мне руку, пожелал счастья и высказал убеждение, что неприятное дело скоро разъяснится ко всеобщему удовольствию, особенно если влиятельные лица проявят к этому интерес. Сам он ни мгновения не сомневался в том, что сын его превосходительства фельдмаршал-лейтенанта Душека фон Шпореншритта не может совершить ничего предосудительного.

Когда я хотел проститься за руку с обер-лейтенантом Цибулькой и заметил смущенно-надменное выражение его лица, я отказался от