Тобол. Много званых - Алексей Иванов

– Всем лечь! Всем лечь, шельмы! Всем лечь!

– Кузьмичёв, это я, Демарин! – закричал Ваня, залезая на кучу мешков.

– Полковник всех у церкви собирает! – Кузьмичёв указал клинком назад.

Бухгольц и Шторбен по-прежнему стояли на крыльце Троицкой церкви. Из двери храма высовывались перепуганные люди – они всё ещё боялись выйти. Впереди в толпе толкался взъерошенный Семён Ульянович: он искал взглядом проклятущего стервеца Петьку. Вокруг храма суетились солдаты с ружьями, подоспевшие на тревогу из казарменных изб, – они разбирались по ротам и плутонгам. На снегу в пятнах крови вытянулись убитые и раненые; повсюду валялись шапки, рукавицы и оторванные воротники; возле стены церкви, связанные кушаками, угрюмо сидели изловленные буяны в рваной одёже. Среди буянов, раненых и убитых ходил ольдерман капитан фон Врех, а за ним – полковник Арвид Кульбаш и батальонный пастор Лариус; они поспешили на ярмарку, едва услышали о драке тоболяков со шведами, и теперь искали своих. Фон Врех записывал имена шведов на листок.

Бухгольц с крыльца озирал площадь – разворошённую и полупустую, как ретраншемент, перекопанный артиллерийской бомбардировкой. Он видел, как вдали среди развалин палаток и балаганов площадь утюжат солдатские команды, двигающиеся по разрушенным торговым рядам.

– Сволочь Полтавы захотела, – презрительно заметил Шторбен.

– Грешно радоваться, но сия перешкода нам на пользу, – сухо ответил Бухгольц. – Буду просить господина губернатора всех виновных отдать нам в рекруты. А тут одних шведов на целый шквадрон поверстаем.

Ваня Демарин, запыхавшись, подбежал к крыльцу.

– Господин полковник, явился на сбор! – отрапортовал он.

Бухгольц глянул на него с крыльца сверху вниз и нахмурился.

– А где по разводу ваше место, господин поручик?

– На Гостином дворе в карауле капитана Ожаровского.

– На Гостином дворе, а не здесь! – внушительно произнёс Бухгольц. – Вы мальчишка, сударь мой! Штрафую вас гауптвахтой на неделю!

Под гауптвахту на Воинском присутствии была отведена холодная изба, в которой при Ваське Чередове служилые держали должников. Сейчас на бывшем Драгунском подворье, кроме гауптвахты, располагались конюшни, провиантские склады, гарнизонная дирекция, арсенал и караулка. У Вани срезали орлёные пуговицы с камзола, как положено поступать с арестантами, и посадили его под замок. Это была самая скучная неделя в жизни Вани. Его только дважды выводили на работы – наколоть дров и сгрести снег с плаца. Всякие встречи арестантам были запрещены, но иногда к окошку гауптвахты украдкой подходили поручик Кузьмичёв или подпоручик Келлер. И каждый день пошептаться пробирался Петька Ремезов. Он был охвачен жгучим желанием поскорей стать солдатом и советовался с Ваней, как ему быть. Пламенея румянцем, он вспоминал события на ярмарке, и они казались ему великим и героическим сражением, подобным Полтавской битве.

– Здорово мы повоевали! – восхищался Петька. – Все орут, а я в барабан колочу! Жалко, стрелять тогда не дали!

– А в кого бы ты стрелял? – удивился Ваня.

– В шведов, в кого ещё-то?

Но Ваню интересовала Маша. Она не только ни разу не пришла, но и привета не передавала. Ваня спросил у Петьки, как сестра спаслась из драки.

– А что с ней могло стрястись? – не понял Петька. – Там девок-то почти не били. Её Володька Легостаев увёл, теперь Машка снова с ним дружится.

Ване стало горько и досадно.

Отбыв штрафные дни, Ваня пришил пуговицы и отправился домой.

Ремезовы, казалось, и не заметили его возвращения, вернее, не заметили его отсутствия. У них была своя забота – Семён. Он затосковал по Епифании, которая сбежала с раскольниками, и ходил сам не свой: молчал, не слышал вопросов, забывал надеть шапку. Он даже не молился, как было после смерти Алёны, первой жены, и это пугало Ефимью Митрофановну. Она потеряла сон и два-три раза за ночь посылала Лёшку или Петьку посмотреть на Семёна в дверь подклета – как он? Митрофановна никому не говорила, но боялась, что Семён, оставленный в одиночестве, возьмёт да повесится. Митрофановна съездила в Никольскую церковь к отцу Лахтиону спросить, что делать, и отец Лахтион отметил ей в домашней Псалтири четыре псалма, которые надо читать, чтобы отженить от человека беса уныния и смущения духа.

Семён Ульяныч тоже искал, чем исцелить сына, и не придумал ничего иного, кроме дальней дороги. Дорога всегда укрепляет.

– Сенька, поедешь в Каменский завод пушки принимать? – спросил он.

На заводе по указу Матвея Петровича отлили четырнадцать орудий для войска Бухгольца, собирающегося в поход на Яркенд. Надо было обмерить пушки, чтобы соответствовали чертежу, обстучать, чтобы проверить на тайные раковины в чугуне, и сделать по десятку выстрелов. Семён Ульяныч полагал, что пальба из пушек – тоже доброе лекарство от душевного недуга.

– Поеду, – без спора согласился Семён.

– По пути заверни в Далматов монастырь, вклад мой завези. Я давным-давно обещал игумену Исааку список своей «Истории Сибирской».

– Завезу.

– Только «Историю» ещё переписать надо, – добавил Семён Ульяныч.

Пусть Семён займёт ум душеспасительной работой. Подвиг Ермака – он всегда всё по местам расставляет, и Семён, пока переписывает, поймёт, что бывают невзгоды и похуже беглой холопки.

– Перепишу, – безучастно кивнул Семён.

– И помолись на могиле старца Далмата. Отпустит тебя присуха.

У Тобольска ближе Далмата святых не было, если не считать могилы Ермака на Баишевском погосте. Но Ермака Семён Ульяныч уже приставил к делу, поручив сыну копировать свою повесть о Сибирском взятии.

– Не отпустит, – спокойно и твёрдо возразил Семён.

– Слушай, Сенька, да дьявол с ней, с Епифашкой твоей, – не выдержал Семён Ульяныч. – Сбежала она – и плюнь на неё. Всё одно она тебя не любила. Заскорузла она. Злая стала. Не хотела жизни с тобой.

– Я её найду, батюшка, и сам спрошу, – тихо сказал Семён.

– Провалитесь вы оба пропадом! – в сердцах пожелал Семён Ульяныч.

А Ваня, озабоченный мыслями о Маше, даже не увидел, чем живут Ремезовы. Сбылись худшие подозрения: Маша избегала его. Почему так случилось, Ваня не понимал. Неужели Володька Легостаев внезапно занял сердце Маши? Но почему сейчас? Они ведь давным-давно знакомы были… Маша держалась с Ваней как чужая. Здоровалась, улыбалась, но прежняя тайная теплота, прежняя осторожная тяга к нему – всё исчезло. И Ваня не мог поймать Машу, чтобы узнать наедине. Маша ловко поворачивала так, что рядом оказывались матушка, Леонтий или Варвара, и мягко уклонялась от разговора, а в конце дня уходила к подружкам на вечорки. Раньше никаких вечорок она не жаловала, и с Ваней ей было интереснее…

Ваня ловил её четыре дня, и, наконец, подкараулил на дворе у лестницы крыльца. Маша шла домой из амбара, несла под мышкой туесок с мукой, прикрытый полотенцем, а Ваня выскочил из укрытия и схватил её за локоть.