Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Отец Семёна Ульяныча, Ульян Мосеич, вступил в прибыльщики при воеводе Годунове, а на такое дело решались только отчаянные головы, ибо в дремучих урманах им грозили стрелы инородцев и ножи «гулящих людей». Полвека назад в Сибири началась большая война: царевич Девлет-Гирей, сын султана Чувека и внук хана Кучума, поднял против русских всех, кого смог: вогулов Ермака Мамрукова, остяков Ивана Лечманова, башкирцев Сары Мергена, Жёлтого Мертвеца, и даже неукротимых калмыков, потому как сестра Девлета была женой великого тайши Урлюка. Ульян Мосеич, сотник рейтарского полка, пять лет провёл в походах по дебрям Казыма и Пелыма, по степям Барабы и Тургая, на Яике и среди таёжных кряжей Уралтау.

Сам Семён Ульяныч, тоже служилый человек, пока не стал изографом, водил свою сотню на свирепых джунгарских зайсангов вверх по Ишиму и вверх по Тоболу, в самую глушь непокорных аймаков. И Леонтий с Семёном воевали против башкирцев батыра Алдара – сражались возле озера Кисегач и под стенами Далматовской обители. Да, конечно, все Ремезовы служили. Но в памяти Семёна Ульяныча сквозь дым неслись всадники с копьями, били молниями ружья, взвивались кони, утыканные стрелами, кубарем летели в траву окровавленные люди и, царапая лица, выли тобольские бабы у ворот острога, у скорбных обозов. Семён Ульяныч больше не хотел этого знать.

– Не быть тому, – хрипло сказал он Петьке.

– Сыновнее достоинство – отцовское дело продолжать, а не саблей размахивать, – рассудительно пояснил Семён.

Петька затряс головой, готовый расплакаться. Он не желал сидеть в мастерской, переписывая книги, копируя чертежи и малюя конклюзии.

– А царь нас в полку наставлял, что сыновья должны обгонять отцов, – негромко и непокорно возразил Ваня.

– Это всё ты, Ванька, моего дурачка подзуживаешь! – вскинулся Семён Ульяныч: он нашёл, кто виноват. – Ружья, война, победа! Не суйся к нам!

– Не пущу на войну, Петюнька, хоть прокляни меня! – колыхаясь всем грузным телом, воскликнула Ефимья Митрофановна. – Убьют тебя степняки!

– На то солдатов и учим, чтоб не убивали, – не сдавался Ваня.

– Заткнись, барабан! – заорал Семён Ульяныч. – Настучал уже в уши!

– Ванька меня не сманивал! – крикнул и Петька.

– Я Петру говорил только то, во что сам верую! – твёрдо сказал Ваня, глядя Семёну Ульянычу в глаза. – Воевать за царя – дело святое! Держава нашей жертвой прочна! И ты, Семён Ульяныч, понимать такое должен!

– Я тебя щас палкой по хребту пойму! – Семён Ульянович вскочил из-за стола, готовый броситься на Ваню; Леонтий тоже быстро поднялся и схватил отца за плечи, останавливая. – Проваливай из моего дома! – дёргаясь в руках Леонтия, гремел Семён Ульяныч. – Гоню тебя отсюда, змеёныш!

Маленькая Танюшка заревела, испугавшись, и Варвара прижала её к себе, поглаживая, но с другой стороны всхлипнул Федюнька: он никогда не видел деда таким страшным. Лёнька и Лёшка почти сползли под столешницу.

Ваня молча встал. Маша смотрела на него с отчаяньем. Семён Ульяныч испепелял его ненавидящим взглядом, а Леонтий и Семён отвернулись. Ваня оглядел всех Ремезовых. Да кто он им? Никто. Незваный гость. Чужак. Он сам виноват, что на миг обманулся, приняв Ремезовых за свою семью. Маше надобно, чтобы за ней бегали и угождали, а ему некогда. Петька глупый. Баба Фима над младшим сыночком квохчет, точно курица. Дядя Леонтий и дядя Семён не пойдут против батюшки. А Семён Ульяныч – он застрял в своей старине с кремлями, иконами и летописями. Ему не понять новых времён, где служат отечеству, и честь этого служения превыше царей, воевод и воинских товарищей. Превыше семьи. Поэтому у него, у Вани Демарина, нет семьи, и не было, даже когда он дома жил при отце, и впредь не будет.

– Я сам уйду, – сказал Ваня. – Тебе, Семён Ульяныч, я не сын, не слуга и не мальчонка. Надоели мне твои попрёки. Поклон вам за хлеб и кров. За своим сундуком я завтра солдата пришлю. А ты, Петька, своим умом живи.

И Ваня пошёл прочь из горницы.

Ябеды и доносы были длиннющие, с многословными заверениями в честности и описаниями невыносимых страданий, которые претерпевали челобитчики. У Матвея Петровича не было времени читать всю эту брехню, и секретарь Дитмер оглашал ему только экстракты – краткое изложение сути.

– В Мехонской слободе бурмистр беззаконно отнял у мужика корову.

– Пущай вернёт.

– Енисейский купец просит дозволенья торговать с тунгусами железом.

– Дозволяю.

– Иркутский комендант пьяный сказал, что царь Пётр – первый вор.

– «Слово и дело» доносчик помянул?

– Нет, господин губернатор.

– Ябеду в огонь, доносчику батогов.

– В Ишиме купца-раскольника насильно побрили, а он свою отрезанную бороду хранил за иконой. Осенью умер, его похоронили, а бороду в гроб положить забыли. Спрашивают, что делать.

– О, господи, – вздохнул Матвей Петрович. – Пущай на свече сожгут эту бороду с подобающей молитвой. Напиши им, что на том свете брода прирастёт, – Гагарин потянулся, с хрустом разгибая спину. – Устал я уже, Ефимка, с утра сидим, как два сыча в дупле… Передышку дай.

Дитмер без возражений бережно сложил непрочитанные листы в стопку.

Челобитные Матвей Петрович разбирал в своей палате в Губернской канцелярии. Короткий зимний день ещё не угас, но слюда в свинцовых рамах оконниц нежно порозовела – солнце клонилось к закату. Дверь в канцелярию Матвей Петрович велел держать открытой, чтобы ушлые чиновники боялись его и занимались казёнными бумагами, а не дулись в карты, как бывало; из канцелярии доносился унылый бубнёж переговоров и скрип перьев.

– Господин губернатор, – от неловкости Дитмер даже отвёл взгляд, – у вас просит внимания солдатская жена Бригитта Цимс.

– В шею её.

– От себя я тоже просил бы принять, – принуждённо сказал Дитмер.

Щепетильный и скрытный Дитмер редко утруждал Матвея Петровича своими делами, и Матвей Петрович согласился.

Он сразу узнал эту красивую шведскую бабу. Он ведь когда-то судил её пьяницу-мужа, который в кабаке Панхария проткнул палкой парсуну царя Петра. Кажется, Ефимка Дитмер в тот раз придумал какую-то уловку, чтобы спасти того дуболома от Преображенского приказа. Забавный был случай. Матвей Петрович, улыбаясь, смотрел на Бригитту. На лице у неё желтели старые синяки. Бригитта стояла и молчала, ожидая дозволения говорить.

– Лиса пригожа хвостом, а красавица – побоями, – добродушно пошутил Матвей Петрович. – Ну, слушаю. На мужа будешь жаловаться?

– Можете начинать, Бригитта, – по-шведски сказал Дитмер. – Сейчас он в добром расположении духа.

– Господин губер… нар… Я просить помиловать, – с трудом подбирая русские слова, сказала Бригитта. Она держалась спокойно, и это понравилось Матвею Петровичу. – Когда быть драка, не быть желание смерть.