Тайрин - Тамара Витальевна Михеева

танцевать один и тот же танец. Который придумал кто-то другой, не ты. Под музыку, которая тебе не нравится. И ты вроде бы и хочешь в свободное время танцевать по-своему, но никак не получается уже, все время сбиваешься на ту же музыку. Понимаешь?

Тайрин медленно кивнула. Да, теперь она поняла.

– Что же делать?

– Я не знаю.

Они сидели в темном закутке Библиотеки, которая так много дала одной и так много забрала у другой, за стенами ее шел дождь, где-то там по раскисшим улицам тащились домой после работы их друзья, приятели, соседи… Тоска заливала Ауту.

– Иногда я думаю, что, если бы у меня была своя бумага и краски, если бы я могла рисовать не на работе, а просто так, для себя, как нарисовала тогда зверюшек Тинбо, может, тогда оно бы вернулось, мое умение?.. Но я весь город обошла, ни в одной лавке бумага не продается. Только тетрадки разлинованные, да и то нам их не продают, говорят, это для книжников, для школы.

– А на чем же ты зверят рисовала тогда?

Аута покраснела и что-то прошептала.

– Что?

– Я украла. Я испортила один лист, добавила там кое-что в рисунок, чтобы лучше смотрелось, но Тумлис заметил и велел перерисовать. А лист смял и выбросил. Я его подобрала потом, разгладила и унесла домой. Было так страшно…

Тайрин обняла подругу и, кажется, придумала, что надо делать. Оставалось только поговорить с Бьёке – одной ей не справиться. «А Ауте пока говорить не станем. Вдруг не получится?»

На следующий день Тайрин поделилась своим планом с Бьёке.

– Ты сошла с ума? А если нас поймают?

– Никто не поймает. Ты все время с бумагой. Я часто задерживаюсь после работы.

– А если они их считают?

– Да нет, никто не считает. На днях у Кинату упала кисточка и закатилась под мой стол. До сих пор там лежит.

– Ладно. А краски?

– Можно приготовить маленькие пузырьки, аптекарь такие выбрасывает, я видела, и отлить понемногу от каждой.

– Ты меня до плахи доведешь, – вздохнула Бьёке.

– Видела бы ты Ауту, сама бы…

– Да знаю я, знаю. Мы давно с ней об этом разговариваем.

Тайрин моргнула. Давно разговаривают? Вдвоем, без нее… Что ж, наверное, так и должно быть, у нее ведь есть Тинбо, с которым она делится всем-всем. Но все равно грустно, что она только вчера узнала то, о чем лучшие подруги «давно разговаривают».

– Успеем до дня рождения? – спросила Бьёке, не заметив, как ее слова задели Тайрин.

– Успеем.

Тайрин пораньше вернулась с обеда, подняла и спрятала в карман упавшую со стола Кинату кисточку. А еще прихватила пару перьев с общего стола. «Это воровство, – сказала она себе. – Я помогаю флигсам победить, мой огонек погаснет. Но я же для хорошего дела! Нельзя, чтобы Аута разучилась рисовать!» Тайрин расправила плечи и вздернула подбородок. У Ауты своя музыка, нельзя ее потерять. Но краски и кисточки не продают в лавках, даже в «Самых нужных товарах» их не найти. А если у нее будет своя бумага, свои кисти и краски, если за спиной не станет стоять мастер Гута, ее дар вернется, Тайрин была уверена.

Громкие чтения

Ноябрь пришел в город томительной серостью, будто угрюмая женщина, что носила в себе какое-то горе и не могла с ним справиться. Она уже сняла цветной платок листвы сентября, уже выплакалась дождями октября и теперь просто молчала, хмурила брови, кусала губы, давила на город темным небом, которое все не могло распахнуться снегом.

Только и было хорошего в ноябре, что хофоларские посиделки. «Сказки говорить», – называли они между собой такие вечера. В самых больших хофоларских домах собиралось много народу, и хозяева варили большой чан тюкё – напитка из фруктов и меда. А еще пекли крохотные кексы с орехами.

– Идем сказки говорить к Вишшерам или Гаррэтам?

– Лучше к Вишшерам, туда Тариус всегда приходит рассказывать.

– Да, Тариус лучше всех. Но там Рилс. Опять будет пялиться на тебя.

– А Тида на тебя!

Тайрин с Тинбо смеялись и шли к Вишшерам, потому что Тариус Таррсэн и правда знал самые интересные сказки и рассказывал их лучше всех.

Женщины усаживались в ряд на длинной лавке, хозяйка растягивала у них на коленях льняную скатерть. Каждая брала разноцветные нитки, иголку и вышивала орнамент. На белоснежном полотне расцветали цветы, вырастали деревья, зеленела трава, мчались олени, вслед которым смотрели суслики, а орлы парили над снеговыми вершинами гор. Вышивка была сложной, сюжетной, каждая вышивальщица вела свою историю, подхватывая и передавая ее соседке. Белое, синее, зеленое – мир Хофоларии. Потом скатерть подарят той, чья свадьба будет первой после этого ноября. Тайрин мечтала о такой скатерти, как и любая девочка-хофоларка.

А у Эйлы никогда не будет такой скатерти. Эйла вышла замуж за хэл-мара, свадьба проводилась по хэл-марским обычаям, и на ноябрьские посиделки Эйла больше не приходит. Не то чтобы ее не пускали или осуждали, но двери хофоларских домов были для нее теперь закрыты.

Мужчины тоже не сидели без дела: подшивали старые башмаки, вырезали фигурки из дерева, точили ножи.

Тариус Таррсэн рассказывал.

– В одной деревне, той, что на берегу синего озера Чок, жила-была женщина. Муж ее давно умер, а детей никогда у них не было. Жила она одна в маленькой лачужке на самом краю деревни. Была у нее белая козочка да белая курочка, красный платок да красное ведерко, чтобы за водой ходить. Встанет, бывало, поутру, повяжет голову платком, красное ведерко свое возьмет и пойдет к озеру Чок. Поглядит в его воды студеные, прозрачные до самого дна, попросит разрешения воды набрать. В том озере добрый жил тройги, водный дух, он никому зла не делал, но хотел, чтобы его уважали. Наберет она воды, напоит козочку свою и курочку, сама чаю попьет и пойдет козочку пасти на берег озера.

Вот в одно утро пошла женщина за водой, как и каждое утро делала, да в спешке, видать, плохо свой платок повязала, уронила его в воду. Платок же не намок и не пошел ко дну, а надулся вдруг ветром, налетевшим с горы, и поплыл, как лодочка. Жалко женщине стало свой платок, побежала она за ним по берегу, да что толку? Ветром платок уже к середине озера подгоняет. Загоревала женщина: «Вот беда, чем же я теперь голову повяжу, как на людях покажусь?» Но делать нечего. Подхватила она свое красное ведерко и пошла домой. Напоила белую козочку, напоила белую курочку, сама чаю напилась да за работу принялась. Только из дома не показывается – стыдно без платка, а другого у нее и нету.

Вот приходит новое утро. Встала женщина пораньше и до света пошла по воду. Да так ей, видно, спать хотелось, что забыла она озеру поклониться, у тройги разрешения попросить. И ведро ее из пальцев выскользнуло да на дно ушло. Глубокое озеро Чок, не достать женщине своего красного ведерка. Заплакала она: «Как напою свою козочку? Как напою свою курочку? Все ты у меня отнимаешь, все забираешь, ничего не оставляешь!» Так сидела она и плакала, и слезы ее падали в чистое озеро Чок. Услышал тройги ее жалобу, задумался. Обернулся черным вороном, полетел к дому той женщины, сел на крышу да смотрит, выглядывает. Поплакала женщина, пожаловалась на свою судьбу и пошла домой. А ворон тут – хвать белую курочку и унес в самое сердце озера. Еще горше заплакала бедная женщина, запричитала: «Все ты у меня отнимаешь, все забираешь!» Снова летит черный ворон, снова на крышу дома садится, снова во двор глядит. А потом – хвать белую козочку и унес ее в самое сердце озера. Тут уж женщина пуще прежнего стала рыдать да браниться, кляла она тройги на чем свет стоит: «Всего-то и было у меня, что белая козочка да белая курочка, красный платок да красное ведерко! И чем я тебе, окаянный, не угодила, чем насолила? Все ты у меня забрал, ничего не оставил!» Снова прилетел черный ворон, сел на крышу, клюнул раз-другой-третий, и загорелся вдруг дом черным пламенем.

Высоко горит огонь. Со всей