Новое вино - Александр Сергеевич Вознесенский

встретив друг друга на пути, умно повернулись спиною к пыльной проезжей дороге и где-то под старой сосной приятельски хлебнули глоток солнца и неба и выпили общую чару вина. Не веря друг другу понятливыми глазами, опаленные радостной влагой, что-то о себе рассказали--диковинное, сказочное, не как всегда... И все добрее становилась жаркая рука Веры Тихоновны, доверчиво свернувшаяся в моей: рука ее высвободилась и теперь медленно и твердо поглаживала мою ладонь, словно этим хотела согласиться со значением моих слов и утвердить дрожащую в них правду. Когда же уверенно я сказал о том, что добрые бродяги покидают приют под сосной, ибо близится час заката, и весело звучит их прощальный привет, ибо ждут где-то близкие кровли, постучала горничная в дверь и спросила, не подать ли лампу? -- "Вот и кровля", -- рассмеялась Вера Тихоновна простым и дружеским смехом и крикнула горничной, опираясь на мою руку и вставая:  -- Зажгите в столовой. Мы идем туда.  В столовой был приготовлен чай уже настоящий, вечерний. Я вошел сначала один и просмотрел полученные почтой газеты. В одной из них журналист, побывавший в Ясной Поляне, рассказывал, что Толстой из французских писателей любил больше всех Дюма и Поль-де-Кока. Когда вышла из своей спальни Вера Тихоновна, освеженная, пахнущая какими-то ясными, девичьи-спокойными духами, я прочитал ей это о Толстом, а она сказала:  -- Вот это для вас. Опять "наоборот", правда?  Я ответил, что правда, и, разговорившись, вынул из копилки своей несколько маленьких изящных "наоборотов" и показал ей эти безделушки. Ее детски забавляло то, что премудрый Сократ брал уроки танцев у куртизанки Аспазии. Ей показался "замечательным" случай, когда Наполеон, перед тем, как начать свою великую карьеру, хотел открыть в Париже мебельный магазин. Она всплескивала руками оттого, что письма идеальнейшего Белинского полны непристойностями, из-за которых издателям приходилось заменять точками многие места в этих письмах. Вере Тихоновне очень понравилась зато изысканная мудрость африканских племен, у которых все женщины должны ходить голыми, кроме проституток, одетых в глухие ткани.  Остро и щедро обсуждали мы все, что попадалось нам в этом ворохе любопытного человечьего быта, пока столовые часы не пробили полночь и не посоветовали нам разойтись. В темной передней мы остановились, не сговариваясь, коснулись друг друга легким смеющимся поцелуем, и я ушел к себе во флигель, чтобы снова не спать до петухов...  Я тут хотел бы вписать свое назревшее уже "тра-та-та", но не пишу, потому что я не паяц, а в ту "первую" ночь мне было слишком искренно грустно... Почему, почему, почему? Все силился вспомнить юношеское стихотворение свое о том, что в углу каждой комнаты стоит некто с заплаканным лицом, а мы часто бросаем сор и плевки туда, в угол... Так и не вспомнил, и долго еще тревожила тьму мою "тоже женщина", моя бедная сумасшедшая сестра, над которой так больно насмеялась верующая семья, давшая ей указанное святцами имя: Клеопатра...  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  Какие темные, дождливые за окном, и какие сверкающие солнечные в комнатах, дни! Два дня играющих, дразнящих, сладких, ароматных, молодых, ничего не значащих и созидающих вновь, пьяных, мудрых и целомудренно развратных!  Если бы Вера Тихоновна не была умна и добра, -- какие наивно-простые и какого великого смысла слова! -- я никогда не посмел бы к ней прикоснуться. Вчера, когда я вновь истомил ее в библиотеке среди древних книг -- мы решили к приезду Петра Романовича привести в порядок эти веками собранные и запыленные фолианты, -- она подняла пальцами мой подбородок и сказала, напрягая сердитые ноздри:  -- Вы извращенный человек... Это гадко!  А спустя несколько минут, усмиренная тишиной, миром нашей работы и осенней печалью старых желтеющих книг, она серьезно рассматривала названия их и, справляясь с записью моей, аккуратно ставила переплет к переплету. Я ловил иногда мелькавшие руки ее, целовал, и она улыбалась мне опять с добротою. От этого молодомудро становилось в мозгу, ароматно и блестко на душе, и томилось тело дразнящим ожиданием, и играл я--весь! -- в несбыточные и победные игры. Этого рассказать нельзя: это не мыслится в мысли. Это в жизни живет, когда жизнь пе рождается темной неподвижностью судьбы, а движется вольной волей человека.  Третьего дня я послал Зиночке письмо с просьбой немедленно отправить мне приложенный текст телеграммы. Меня якобы вызывает издательство для спешного просмотра корректур. Таким образом я уеду до возвращения Балыга, и встреча его с женой, нового мужа с новой женой--это мое торжество, -- состоится уже без помехи томящихся глаз Чельцова... Томящихся ревностью? Стыдом? Не все ли равно. Мавр сделал--и мавр может уходить. Вера Тихоновна сказала мне час или два тому назад, когда мы стояли у балконных дверей и смотрели в темный бесконтурный сад сквозь уныло слезящиеся стекла:  -- Как странно было бы, если бы вы сказали мне "ты". Или я вам... Вот дико!  Я промолчал. Она думала вслух и дальше:  -- А если бы Пете я сказала "вы". Тоже дико! Я не уйду от него. Никогда. И я ему...  Она добавила совсем шепотом:  -- Не изменю больше.  -- Вы ему и не изменяли никогда, -- отчетливо сказал я.  Она повернула ко мне голову, по не встретив ответного взгляда, снова начала смотреть в черноту сада. Потом я услышал:  -- Это правда.  Если бы Вера Тихоновна узнала, что завтра или после завтра я уезжаю от нее, что сказала бы она: огорчилась бы? Очень? Или обрадовалась бы концу? Или так же спокойно темнели бы ровные умные глаза на красивой матовости лица, под невинностью ясного неба, нарисованного преклоненным маэстро?  Сейчас лягу и опять не буду слать, и теперь уже будет она--я знаю это--незримая, со мной всю ночь. Потому что сегодня я влюблен, я ревную, я чувствую золотые языки огней, скользящих во мне и вокруг... Не увезти ли ее от Балыга? Ночь, ночь, ночь... Какая холодная постель... Эй, туда вон за