Новое вино - Александр Сергеевич Вознесенский

камфорке самовара и взял письма. На конвертах чернели почерк секретаря "Северного издательства" и вечно детский материнский почерк. Степан Михайлович сел в качалку у окна и вскрыл деловое письмо. Важно было узнать денежные результаты. Показалось: недурно! Издательство сетовало на то, что Чельцов, пишущий так немного, последний свой рассказ (это тот самый, который Чельцов читал Вайнштейну) предпочел отдать журналу, а не для их, издательства, альманаха. Во избежание таких случаев, Чельцову предлагалось, после сдачи "Универсального магазина", уже закупленного издательством, дополучить следуемые еще девятьсот рублей плюс две тысячи аванса под будущую -- не стесняя его сроком--повесть. Таким образом, сдав "Универсальный магазин" -- а до конца осталось лишь каких-нибудь две главы -- Степан Михайлович становился на несколько месяцев свободным человеком, ибо можно было жить, дышать, смотреть и не писать, не писать, не писать все это время...  В постскриптуме секретарь, по поручению двоюродного брата своего, издателя "Женской газеты", спрашивал, "частным образом": не возьмется ли Степан Михайлович написать для этой газеты роман "по семейному вопросу", длинный роман, который мог бы печататься ежедневным нижним фельетоном? Прочитав приписку, Степан Михайлович перестал улыбаться с приятностью по поводу денег и, улыбнувшись как-то иначе, досадливо промямлил:  -- Ду-урак!  Потом вскрыл письмо матери. Нет, кажется. жить, дышать и смотреть не придется, а все-таки придется снова писать! Мать в небольшом сообщении ласково рассказывала сыну о том, что живут они, родители, "слава богу, ничего", но отец, согнутый ревматизмом, все чаще и сильнее хворает, так что большое облегчение и радость были бы для стариков, если бы исполнилось наконец давнишнее их желание, и сын пожил "хоть полгодочка" с ними в Луганске.  Отдельный листок был исписан младшей сестрой Степана Михайловича, гимназисткой шестого класса Раюшей. Она описывала подробнее луганское житье-бытье и с милой жестокостью непосредственного своего пера выявляла для Чельцова все то, что нежно укрывала мать от обремененного, по ее мнению, своими большими писательскими заботами сына. Трогательную и больную для Степана Михайловича черту родителей представляло горделиво стариковское их желание до конца жить "на свои средства". Отец, военный ветеринарный врач в отставке, получал крохотную пенсию и все еще продолжал лечить обывательских лошадей и коров, что и давало возможность старикам вести кое-как незатейливую провинциальную жизнь. Но лежало еще тяжкое бремя на семье: в доме жила тихо помешанная дочь Чельцовых, старшая сестра Раюши, Клеопатра. Высылая деньги Раюше (это после долгих споров удалось Степану Михайловичу отстоять как свое и раюшино "личное дело"), Чельцов старался, чтобы кроме учебных и жизненных надобностей младшей сестры, хватало достаточно средств и на содержание старшей. Но старики воевали и с этим. При больной приходилось держать неотлучно человека--эту роль исполняла старая нянька, -- но отец не позволял Раюше ничего "тратить в дом" и предложил откладывать "в сберегательную" то, что у нее от присылов брата остается... Степану Михайловичу ие помогала никакая письменная борьба за возможность облегчить жизнь родителей и участь Клеопатры: ничего иного не оставалось, как исполнить желание стариков и приехать с ними вместе пожить. Это давало надежду постепенно уладить в семье больной материальный вопрос, тем более, что Раюша писала об учащающемся беспокойном поведении помешанной, о приспевшей быть может необходимости отвезти ее в лечебницу, в Харьков.  Закончив чтение письма, Степан Михайлович задумался и долго сидел, положив голову на соломенную спинку качалки, дремотно и мерно покачиваясь под теплою гладью полуденного неба, синеющего везде над, окном.  Вспомнилась почему-то наколка матери-- сын не мог сразу к ней привыкнуть, -- которую нашла мать в сундуке бабки и надела на себя в пятидесятилетний день своего рождения, как бы отметив этим конец суетных: дней и начало старости, покорной и тихой.. Выплыл маленький огород, затаившийся под каменной стеной сарая, а потом поднялась, вышка чердака, с которой смотрел, бывало, Степа Чельцов на дальний дом Полозовых, в чудесную дочку которых был он смиренна влюблен всю свою грустную юность... Вдруг рухнула вышка чердака, слизнула и небо в окне, и спрашивал Балыг у дверей с веселым багровым лицом, только что умытым с дороги:  -- А я, не стучась, дорогой!.. Меня напугал Мордухей: говорит, ты о лошадях зачем-то справлялся?  -- Ты!.. уже здесь... Я и не знал, -- вскочил торопливо Чельцов и спрятал тотчас же лицо в широком объятии приятеля, потому что чувствовал щеки свои загоревшимися алой вспышкой.  -- Ну-с, побывал в Питере и наладил, -- говорил Балыг, опускаясь в качавшееся еще кресло. Сановный дядюшка Веры обещал. Может быть, через синод удастся и без суда закрепить за мною хотя бы левые луга, которые желает оттягать церковь. Но говори, в чем дело? Почему на станцию лошадей? Куда ты?  Степан Михайлович взял со стола и поддал Балыгу телеграмму, поясняя:  -- Это чрезвычайно важно для меня. Никак нельзя. Я еще вернулся бы, если позволишь.  Петр Романович долго вглядывался в текст серьезными уважающими глазами: слово "корректура" казалось ему таким, которому напрасно было бы прекословить.  -- Да, ничего не пропишешь! -- сказал наконец он и сжал руку Чельцова. -- Не то, что позволю, а прошу, заклинаю тебя--возвращайся! Просто... пустота будет теперь у пас без. тебя. И... и...  Петр Романович, не выпуская руки Чельцова, встал и обвил его талию, уводя Степана Михайловича в дальний угол комнаты, хотя никого не было кругом, и никто не мог бы услышать.  -- И я должен тебе прямо заявить, -- говорил Балыг, понизив голос и сияя умиленным блеском глаз, -- ты сделал какое-то чудо! Не отнекивайся, мой дорогой, и не клони головы: ни к чему эта скромность! Я Веры не узнал. Встретила меня, обняла, в глаза поцеловала и в грудь... "Мой хороший, добрый, -- говорит, -- мой бедный"... Жалеет меня! Ведь это ты! Я сразу понял, что ты... недаром я тебя дожидался!  -- Мы много говорили о тебе. Может быть, я просто помог уяснить, но она сама тебя ценит, она чуткая... Я уверен, что от тебя будет зависеть все... Большая, настоящая любовь еще может быть между вами!  -- Пойдем в дом, Вера нас ждет... тоже тревожится, зачем тебе лошадей, -- грохотал Балыг, и глаза его были влажны от волнения. -- Ты мне потом расскажешь все... Душа моя! Я во всем буду рад поступать, как скажешь, если что от меня зависит.  -- Погоди несколько минут, -- оправившись и спокойно встречая глазами глаза, остановился у выхода Чельцов. -- Мы не успеем теперь, в два часа мне надо выезжать... Мы подробнее поговорим еще с тобою, когда вернусь,