Новое вино - Александр Сергеевич Вознесенский

к вам. Да это и не важно. Важно то, что оказалось: между вамп мелкие недоразумения, пустяки. Для меня это выяснилось--вне сомнений. А главное то, что вы оба славные люди, друг другу нужны и сумеете создать семью--и себе и детям на радость. Но только--если ты уж так дружески доверяешь мне--последуй моему совету. Не бойся того, что я скажу: будь ты с женой своей смелее! Это не значит--грубым, о нет. Ты, быть может, слишком груб бывал с нею. Смелым мужчиной будь для жены: не надо нюнить., грустить, бояться не надо ее, показывать, что она сильнее. Петр Романович, милый, твоя жена -- прекрасная, честная, чистая женщина, но она женщина и требует сильного крыла над собою. Оно умеет прикрыть и пригреть, но умеет и смирить, дать почувствовать свою волю. Будь нежен с женой, не стесняй ее по пустякам, не требуй ничего тяжкого от нее--будь ей другом: она зоркая, много думает и с тобой думы свои делить захочет. Но как с женщиной, будь с ней смел, даже дерзок; у нее натура, мне кажется, жадная, и ей хочется ласк, большого огня, безумия женского хочется, которое один должен дать ей за всех: хочется священного разврата! Ты меня прости, но пойми: нельзя на правду закрывать глаза. Л правда о женщине такая. Через тело в душу ее войдешь и станешь родным: будете мужем и женой, а этого вам обоим только и надо. Если не понял чего, так спроси: я не такие тебе говорю слова, чтобы были они только словами...  Балыг смотрел на Степана Михайловича так, как смотрела, бывало, Зиночка, внимая его речам в минуты блаженных и вольных вещаний. Когда он кончил, несколько мгновений молчал Петр Романович, растроганный и недвижный, потом вытер лоб платком и сказал:  -- Пойдем к ней!  И они вышли. 11.  В дневнике, который увозил Степан Михайлович в Москву, под датой "26--29 июля" было записано так:  "Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та-та-та-та- та...  Четыре дня уже длится "это", а завтра, если получится затребованная мною от Зиночки телеграмма, сниму кавычки со слова "это" и укачу в Москву.  Пишу сразу, за несколько дней, потому что каждый день собирался, как обычно, записывать, но не хотелось. Все было очень живое, ежесекундно-текучее вокруг и во мне, и особенно кощунственной казалась "запись", т. е. неправдивое запечатление остановок, неподвижных, будто бы моментов, этапов, явлений, которых, в сущности, никогда в жизни не бывало и нет.  Это--жизнь. Все остальное--литература. После вечеринки--со следующего же утра-- набежали на балыговский дом телеграммы. Сначала получено было извещение от важной дамы, сестры старого Балыга, что она едет в Архангельск через Москву и желает повидать племянника по делу. Так как старуха обижена была братом в завещании, то незаконный сын, а потом наследник Петр Романович--он сам рассказывал мне все это--относится к тетке с особой почтительностью и просьбы ее исполняет, как приказы: должно быть, потребует денег.  А к вечеру пришла телеграмма из Петербурга от поверенного, что нужны еще одна бумага (все насчет каких-то лугов, этой главной темы березанских дум, бесед и хлопот) и протекция к обер-прокурору синода. Петр Романович грохотно высморкался, вопросительно посмотрел на жену и сказал:  -- Поеду, значит, Москва--Петербург?  Жена ответила ему деловым -- необычным для нее -- взглядом и произнесла утверждающе:  -- Конечно.  Хотя все это не касалось меня, но мне с четкой нелепостью показалось почему-то, что делается все ради меня, и я ждал, что Вера Тихоновна сообщнически на меня посмотрит. Ничего подобного не произошло. Балыг начал извиняться, что вынужден оставить меня, и обещал дней в пять справиться с поездкой и делами и вернуться. Вера же Тихоновна не сказала больше ничего, поднялась, наморщила раздумчиво лоб (кстати, он у нее идеально-целомудренно нарисован) и проронила растерянно:  -- Где же большой чемодан?  Ночью -- после ужина, в первом часу -- Петр Романович уехал. Мы с Верой Тихоновной, проводив, постояли на сыром крыльце; она отметила особенную, после дневного дождя, ясность звезд в небесной кастрюле, которую называют почему-то "медведицей"; я спросил Веру Тихоновну, не прохладно ли ей в легкой кофточке (переход на "тропинку интимности"); она ответила: "нет, ничего", я -- не приглашаемый больше вернуться в дом -- пожелал спокойной ночи и глупыми какими-то шагами побрел во флигель, чтобы лечь спать.  Но не спал, но не спал.  Я, кажется, тоже был обижен, как тетка Балыга. Получил после Петра Романовича меньше наследства, чем ожидал. Не должен ли был он, уезжая, приготовить для меня в супружеской спальне постель и поставить возле нее свои ночные туфли?  Или она: не должна ли была, едва скрылся за поворотом муж, упасть в мои объятия и изнемочь от несдерживаемой больше страсти?  Так хочет пол, карлик-пол, этот дурак в красном колпаке, скачущий на одной ножке. Он состоит при короле и, как шут, ему подражает...  Ибо есть еще великан-пол! Вначале царственно-невинное дитя, а потом мудрый прекрасный король, бессмертный владыка земли, подвластный только воле бога своего: Иванова, Сергеева, Чельцова...  Так вот, дурака я столкнул под кровать, скинув, вероятно, с него колпак, а легли мы королевской нашей милостью Чельцов и не спали, по обычаю нашему, до петухов (между прочим: как расчетливо орут они в деревне, отмечая стадии рассвета), нанося на карту человеческого бытия план предначертанной нами битвы.  Битва выиграна была на следующий же день, без всякой радости для дурака, а королю во славу, по и с печалью.  Как хмуро, гимназически грустно на душе у меня и сейчас, хотя знаю, что это "боль атавизма", что она пройдет и что завтра солнечные зайчики вновь побегут по стенам. А дождь льет уже с перерывами четвертый день, зарядив еще до балыговского отъезда.  Из-за этого скучного дождя и затеян был Верой Тихоновной чай в неурочный сумеречный час в узенькой биллиардной. Там стоит во всю стену огромный, низкий, красным сафьяном обитый диван с пружинами мягкими, как волны. В них-то и нырнула Вера Тихоновна, укутавшаяся в большой оренбургский платок, и вдруг сделалась маленькой и кроткой.  Первый пункт стратегического расчета моего исключал какие бы то ни были возвышенно любовные темы. Интимность, тепло, хохоток, забава, вызов, ласка тьмы и острый крик "петуха" (вам, вам, г. Кнут, принадлежит это слово, а не г. Степану!) -- вот и все, но ни звука о любви, ни буквы о любви, никакой любви, ради дьявола или ради бога!  После какой-то задорной фразы моей, она спросила:  -- Отчего вы