Обещай себе жить без драм - Анна Беляева

любая другая гениальность. И тем удивительнее, что сейчас она никак не проясняет Данину ситуацию, хотя отправила его решать вполне конкретный вопрос и должна бы интересоваться тем, что произошло.

Шмелев пытается не думать о грядущем обязательно, от этого не деться, разговоре. И, когда удается совсем задушить червяка совести, становится особенно легко и безбашенно. Идеи сыплются как из рога изобилия. Даже их главная женщина дивится такой плодовитости хореографа:

– Даниил Андреевич, ты сегодня неудержим!– улыбается она.– Это свобода с вами, профессор Плейшнер, играет такую злую шутку?

– Именно!– сначала соврал и только потом понял, как легко ему далась ложь. Легче правды. Намного.

– А говорят, лучшие работники – семейные люди! Опять статистика нам врет,– еще одна фирменная усмешка от Маринки.

– Врет,– соглашается мужчина. И сам он врет. И плевать! Зато спокойно.

– Я бы попросил!– возмещается помреж.

У кого бы стоило занять правильных семейных установок, так у третьего в их неделимом тандеме. Двадцать пять лет брака. Трое умненьких и красивых детей. И ни одного не привлек мир шоу-бизнеса. Вот что значит хорошо прожить все то, что тебе отпущено. У Дани так не получается. наверное, и не получится. Он мечется внутренне, он занимается ерундой, он попросту нерешителен даже для того, чтобы стать счастливым, хотя мечтает лишь об этом.

– Сереж, кто-то и в нашем тандеме должен вписываться в статистику. Пусть это будешь ты!– с лица Марины все так же не сходит улыбка.

И зачем эта правда нужна? Чтобы она перестала улыбаться и начала смотреть холодно и давяще? Пусть здесь будет хорошо и счастливо. Всем. Ей. Ему. Отмахивается от сверчка-совести, который было начал зудеть над душой. Здесь он свободен. А там… Он освободится, в конце концов. Как-нибудь.

Если бы Даня всерьез поинтересовался законами физики и психологии, спросил у кого-то умного и взрослого про потенциальные возможности организма и среды, то узнал бы, что еще никому не удавалось зависать в прыжках надолго. Это возможно только на стоп-кадрах. Красивый, конечно, эффект в процессе демонстрации. публика замирает, ожидая продолжения. Сотни камер ведут съемку, чтобы показать, как ничего не происходит, но вот-вот случится. Да только лишь потому это возможно, что это миллионы раз повторенный один миг. Как только время сдвигается, все зримо начинает лететь еще быстрее, чем до остановки. Кино догоняет жизнь, иллюзия стремится стать истиной. Но об этом Даниил Андреевич не думает. Сейчас он взлетает только: не чувствует ни неправильного отталкивания, ни слишком низкой высоты. Боль – потом. У него стоп-кадр. Когда еще запустят движение дальше. Статичные кадры перещелкиваются и не дают свалиться и переломать душу. Себе. ей. Им.

База молчит предночью. Двое на площадке неспешно осознают свои возможности и невозможности. Все то, что они сейчас делают – не про творчество. Рутина. Бег от момента до момента. Вписаться в хронометраж так, чтобы у зрителя замерло сердце, он поверил происходящему до конца, проникся каждым, кто окажется в кадре на короткие мгновения или станет центром сюжета.

– Нет, Дань! У нас зритель заснет от этого долгого прохода! Ну, ты что?! Давай как-то попроще и в лоб. И не забывай, что у нас в кадре должны появиться еще логотипы спонсоров в этом месте. А ты собираешься три минуты показывать подход к герою. Нет, вообще – нет.

Резко махнула рукой, чуть не заехав по какой-то декорации. Разрушительная женщина! Единственное, чего нет и никогда не было в Марине – плавности. Задор был, энергия, искра, но вот та манкая прелесть женщины, которая проявляется в кошачьей пластике – нет. От этого внешне гладкая режиссер кажется сложенной исключительно из углов и ломаных линий в каждом движении. Всегда неорганична в движущемся кадре со своей тяжелой походкой, взмахами длинных рук, короткими птичьими поворотами головы. И в жизни она, подобна своему телу, вся из углов, изломов, прямых. Если б не улыбка и мягкий каскад волос в прическе, вовсе казалась бы неприступной ледяной глыбой.

Но глыбой-то она как раз и не была. Внутри всех этих линий и углов плескалась горячая до обжигания каждым вдохом лава. И, попав в ее эпицентр, нельзя уже остаться самим собой. Прожжет тебя насквозь. Изменит. Научит терпеть самый большой пожар и любить его. Так и прикипаешь к ней, обжигаясь, то внешним льдом, то внутренним пламенем. Некоторые не выдерживают количества ожогов и уходят. А потом все время вспоминают, как прикасались и болели в ее ледяном пожаре.

Вот и Даню окончательно приперло слишком ровным теплом и слишком приятной прохладой. Хотелось обжигаться и обдираться. Только так почему-то получалось творить. В сытости и покое было тоскливо и нетворчески. И сколько себе не говори, что профессионализм не требует прикуривания от энергии этого самого творчества, а не выходило. Серел мир. опрощался до ровной застиранной тряпки неразличимых эмоций. Хотелось гореть. Если раз зажегся, потом всегда хочется только так. Этого и ищешь.

Сейчас он обжигался о ее движения. Взгляды. Случайное прикосновение пальцев к его рукам. И понимал, что слишком давно не обжигался губами о губы. Пальцами о позвонки под матовой кожей. Языком о дорожку от шеи до пупка, протекая между грудями. Слишком давно. От этого мотор фантазии работал на повышенных оборотах, создавая то, что даже сама Марина называла “почти гениальным”. А вся “гениальность” прочно опиралась на недоступность при близости.

– С тобой и правда сегодня работается особенно здорово. Неужели настолько все было плохо дома, Дань?– Женщина неспешно направляется к выходу, огибая съемочную площадку по периметру.

– Неплохо,– Шмелев идет сзади и взглядом медленно чертит невидимую линию вдоль такого же невидимого под кожаной курткой позвоночника, останавливаясь на ягодицах круглых ягодицах, обтянутых денимом джинсовой ткани.,– Просто она – не та.

– Удивительные вы, мужчины, создания,– покачивает головой Исаченко.– Понимаете, что “не та”, но продолжаете встречаться, жить, строить планы. Зачем?

“Ремонт”,– промелькнуло в голове у Даниила и угасло, чтобы не портить настроение.

– Какие интересные вопросы сегодня тебя занимают,– резче, чем сам думал, отвечает Даня.

– Наверное, потому что я сама всю жизнь была вечно “не той” для всех,– она не поворачивается к нему, а по голосу не очень понятно, с каким чувством произносятся эти слова.

– Это все были не теми,– ответ возникает сам собой, как всякая искренность всегда убийственно точный.

Марина резко оборачивается:

– Комплименты тебе сегодня тоже удаются, Данечка.

Вот зачем женщине нужен рост! Чтоб резко повернуться и обжечь мятным дыханием губы того, кто рядом. И за этой мятой потянутся, словно магнитом, навстречу, в соединение. Он ее