Смерть под уровнем моря - Александр Тамоников

Немцы согнали сюда специалистов, отремонтировали электростанцию. Работали магазины, в которых товары продавались исключительно за рейхсмарки. Открылась поликлиника, которая обслуживала как местных жителей, так и немцев.

Со скрипом распахивались двери музеев и картинных галерей. В знаменитом храме Усекновения главы Иоанна Предтечи немцы устроили вещевой склад, там работали службы материального обеспечения. Поэтому исторический памятник почти не пострадал.

Марининский дворец благодаря усилиям сотрудников вновь заработал, представлял свою постоянную экспозицию, хоть и в урезанном виде. Наплыва публики, желающей окунуться в прекрасное, как-то не наблюдалось, местным жителям было не до этого.

Но в музее периодически проводились экскурсии для немецких солдат, которые попадали сюда в принудительном порядке. Захаживали и офицеры, будучи в отпуске или в командировке. В роскошных залах дворца проводились торжественные мероприятия, банкеты с участием высокопоставленных офицеров рейха. В относительном порядке поддерживалась территория.

Дворец служил пропагандистским целям. Он как бы показывал всему миру, что немцы не варвары. Они бережно относятся к мировому культурному наследию, способны ценить и преумножать прекрасное.

– А как пошли у них неудачи на фронтах, так все изменилось, – повествовал Сазонов. – Начался террор. Прибыли свежие полицейские силы, уголовники, освобожденные из колоний, националисты с Волыни и Галиции. Людей хватали по малейшему подозрению и ставили к стенке, не особо заботясь выяснением обстоятельств. Участились облавы на партизан. За каждого убитого солдата или полицая оккупационные власти расстреливали десять мирных жителей. Это было любимое развлечение головорезов Жоры Тернопольского. Фигура одиозная. Мразь, ничего святого. При Советах его посадили на двадцать лет за грабежи и убийства мирного польского населения. Почему не дали вышку – загадка. Немцы выпустили этого гада, и он словно с цепи сорвался. Блатные понятия, помноженные на оголтелый украинский национализм, – гремучая смесь, знаете ли.

– Но Крым никогда не был украинским, – заметил Вадим.

– Вы хотите объяснить это Жоре? – осведомился Воронцов. – Какую логику вы ищете в поступках этой мрази? Лютая ненависть ко всему русскому, не говоря уж про советское. Даже немцы порой его побаиваются. К Жоре не подступиться. Он постоянно меняет квартиры, его охрана хорошо натаскана. Мы пытались до него добраться, но только зря людей теряли.

– Чем ближе их конец, тем злее они становятся, – вступил в беседу Овчарук. – Оккупанты спят и видят, как бы разгромить наш отряд, выискивают лазейки, чтобы попасть на базу. Мы принимаем меры, но уследить за всем не можем. В поселке Магарач больше двух лет существовало гетто, куда свозили евреев со всего Крыма. Люди там как-то приспособились, добывали еду, кормили семьи. Их возили на работы. Периодически отстреливали недееспособных личностей, стариков, детей. Евреи люди мирные. Они даже бежать не пытались. Две недели назад фашисты уничтожили все гетто. Вспомогательная полиция расстреливала, наслаждалась своей работой. Больше двух тысяч за сорок минут. Около сотни оставили в живых, чтобы они тела на телеги сгрузили да в отвал на Колхидской свезли. Потом и их туда же. Всю кучу бензином облили и подожгли. Так вонь даже в горах чувствовалась.

– На Боткинской в Ялте концлагерь был, – сказал Воронцов. – Два ряда колючей проволоки, собаки, землянки. Туда, как Крым взяли, пленных красноармейцев свозили, держали в собачьих условиях. Кормили отходами, унижали. Несколько побегов было – мстили полицаи жестоко. Народ от голода и холода умирал. Вместо мертвых новых привозили. Их в карьере работать заставляли, щебень и песок добывать. Как в Магараче все случилось, так за Боткинскую взялись. Весь концлагерь построили, за колючку вывели – и вперед по дороге. Солдатики наши подумали, что их на работу гонят, а оказалось – в тот же отвал на Колхидской. Пулеметчики ждали уже, грамотно позицию заняли, знали, что народ врассыпную рванет. Нет, никто не вырвался.

Потом Вадим ворочался на жестком топчане в дальнем углу командирской землянки, никак не мог уснуть. Сазонов обещал завтра выделить гостю отдельную жилплощадь, но ему было плевать на это. Одиночество временами пугало его, вызывало навязчивые страхи.

Нет, вовсе не смерти. Он просто устал ее бояться за тысячу дней войны.

В ад и рай капитан контрразведки не верил, но считал, что смертью все не обрывается. За гранью что-то есть, не может не быть. Тонкие миры, неприкаянные души, летающие над полями, заваленными трупами. Там, в небе, должно быть, не протолкнуться.

А потом все заново. Ты возникнешь в теле младенца. Сопли, крики, пеленки и так далее, пока тебя опять не придавит гробовая доска.

Эти страхи были неосознанными, видимо, связанными с боязнью сойти с ума. На несении службы и личных качествах они не отражались. Возможно, он был в своем роде перфекционистом, то бишь человеком, стремящимся к абсолютному совершенству, если что-то делал, то до конца, лучше всех.

Паренек из рабочей московской семьи – его родители трудились на заводе «Красный пролетарий» – в тридцатом году окончил школу с отличными оценками. Потом был институт иностранных языков, спортивные секции на стадионе «Локомотив».

Вадим жил насыщенной жизнью, хотя не лез ни в какие официальные лидеры. С партией, комсомолом и всем самым справедливым государством в мире что-то явно было не так. Но парень никогда не трепал языком, старался меньше думать об этом. Он любил свою страну. Она до определенного предела отвечала ему тем же.

Работа учителя его не прельщала. Он запросто окончил школу милиции и попал в иностранный отдел Главного управления государственной безопасности, тогдашнего подразделения НКВД. Эта структура просуществовала до сорок первого года.

«Неправильный ты сотрудник, – иной раз укоряли его коллеги. – Ищешь виновных, копаешься в уликах, чего-то выясняешь, требуешь объективности. Проще надо быть, товарищ лейтенант. Враг повсюду. Если он сидит перед тобой, то ты не ошибешься. Его же по глазам видно!»

Стрелы репрессий пролетели мимо него. Они поражали коллег Вадима, его начальство всех степеней.

Потом началась война. Сиротин служил в дивизионной контрразведке и катился до самой столицы. Там его дожидалась девушка Катя, с которой он водил интимное знакомство чуть не с самой школы.

Сорок второй год. Сталинградский фронт, особый отдел, борьба с вражескими лазутчиками и диверсантами, личная благодарность от генерала Чуйкова за уничтожение банды особо опасных диверсантов. В сорок третьем на базе особых отделов создается военная контрразведка СМЕРШ.

Екатерина Симонова погибла в Москве в этом самом году. Она сутки не дожила до начала его краткосрочного отпуска. Грабитель напал в подъезде, пырнул ножом. Соседи говорили, что она долго мучилась, ползла по ступеням, кричала, извивалась. Медики приехали с опозданием. Телефонные линии в этот день не работали.

Он стоял над телом, положенным в гроб, и чувствовал, как леденеет, превращается в камень. Даже смерть родителей трехгодичной давности – взрыв газовых резервуаров в цехе – не повлияла так сильно на его психику.