День шпиона и кое-что о птичках - Яр Туди

Правда поймали?

Мужчина, присев рядом на корточки, раздвигает складки материи.

— Поймал! Вот, посмотри.

— Ой, а почему…

Ребенок вздрагивает, оборачивается и отступает на шаг, невольно прижавшись к пришельцу — звук рогов разбил умиротворенную тишину летней ночи, наполненной потрескиванием сверчков, шелестом листьев и отголосками шума падающей воды.

— Жишен, отпусти мальчика. Тебе не уйти! Лучники наготове и ворота закрыты!

Жишен обнимает ребенка за плечи, по-прежнему не поднимаясь.

— Не надо в нас стрелять! Я обещал прийти и пришел, и принес кое-что важное. Госпожа не подойдет сюда? Почему вы боитесь меня, я же связан? — в голосе Жишена звучит мягкая улыбка. — Вы не снимете с меня путы, госпожа?

Возле каменного фонаря и дальше, у мостика один за другим загораются факелы и светильники. Насельники монастыря, несколько наспех одетых женщин, воины в доспехах… Наверху, где следующий ярус храмовых построек лепится к скале, тоже зажгли огни — оттуда маленький сад, разбитый на узкой террасе, как на ладони. Когда-то землю сюда доставляли в кувшинах снизу, из долины. И голая скала стала садом, где цвели и плодоносили сливы, яблоки и горная земляника-янгмей — рукотворное чудо.

— Жишен, что ты хотел мне сказать? Пока ты не нападаешь, в тебя не будут стрелять. Теперь отпусти ребенка.

Как невысокая худощавая женщина в темном монашеском одеянии и с бритой головой появилась за спиной у Жишена, не заметил никто, кроме него. Она спустилась по скале сверху, где выступ и трещина создавали непроглядно-синюю тень. Сейчас веревка спрятана в ее рукаве, только крюки негромко позванивали.

Жишен выпрямляется, приподняв руки.

— Я его не удерживаю, что вы. Мы подружились, верно?

Мальчик уверенно кивает. Детские хвостики — пряди волос на его лбу и над ушами, — забавно качнулись. Он торжественно поднимает на всеобщее обозрение свою ношу — сплетенную из волокна клетку-корзину, в которой возится и тихо чирикает птица.

— Он поймал моего Рыжего! Рыжий удрал из клетки, мог погибнуть, а он его поймал!

— Тебе не стыдно, Жишен? Я же знаю, как твой подручный ходил покупать птицу в Нижний монастырь. Обманывать ребенка!..

— Я никого не обманывал!

— Он не обманывал! Вот же мой Рыжий! — мальчик протягивает клетку монахине.

Женщина подносит корзинку к фонарю. Между прутьями выглядывает розоватый клюв. А рядом — еще один.

— Ти-ить!

— Две птицы? Но они же… абсолютно одинаковые.

— Нет же, вот мой Рыжий, смотрите, у него точечка похожа на фасоль. А у этого — на горошек!

Под клювами обеих птиц действительно светлеют отметины.

Жишен улыбается.

— У госпожи никогда не было домашних животных? Это для нас с вами они просто птички, не для того, кто смотрит на них с любовью каждый день… Моя сестра различает всех своих рисовок и зовет их по именам.

— Рыжий! — зовет мальчик.

— Тюю-ить. Птичка повисает на прутьях, показывая светлое пузо. Тут же рядом усаживается вторая.

— Это амадины, — поясняет Жишен. — Мы зовем их «десять сестренок». Они не живут поодиночке, всегда держаться стайками, вот и ловить их лучше всего на подсадного.

— Это и есть то, что ты хотел отдать?

Улыбка исчезает с лица Жишена. Его голова опускается ниже и ниже. Он медленно достает пачку бамбуковых пластинок и, склонившись, обеими руками подает их женщине на рукаве. Старинные таблички с записями.

— Это?…

— Да. Из того храма. Его стихи, насколько я мог понять. Я ошибся, и готов принять ответственность за свою ошибку.

Помолчав, он продолжает, все тише и тише.

— В последнее время я совершаю ошибку за ошибкой — это непростительно. Я узнал о тайном переходе северной границы, о монастырских гостях — и принял их за наемников. За убийц, которые должны были завершить неудачную череду покушений на господина князя. Видите ли, у его соседа и врага имелись давние связи с и с кочевниками Великой Степи, и с горными монастырями за границей, так что, узнав о вас, я поторопился, не удосужился как следует все проверить. Но настоятель был убит во время захвата монастыря, а остальная братия, видимо, ничего не знала. Все оказалось напрасно. Вы уже отправились дальше, а я это тоже упустил. Вот, только старинные рукописи и алтарь отыскались. Тайник в молельне основателя монастыря, того самого. Прославленного. Запрещенного. Утраченного. Реабилитированного и прославленного еще раз — через сотню лет, когда было уже поздно… Или никогда не поздно? Разобраться? Собрать по крупицам? И, быть может, восстановить старую, давно, казалось бы, потерянную династию? Теперь вы ведь держите путь в столицу? Этот малыш…

— Замолчи!

— Молчу. И все-таки — не стыдно? Ребенок — это ребенок, а не фигура в шахматной партии, не знамя и не символ прекрасного былого… к тому же, неизвестно, насколько оно правда было прекрасным, а?

— Я буду защищать мальчика, Жишен. Мы все защитим его. Если бы тот первый настоятель, поэт и святой, оставил все идти своим чередом — монастырь, который ты сжег, не был бы построен. Не было бы стен, за которыми укрывались люди во время междоусобиц. Не родились бы многие из живущих. Не были бы посажены деревья, написаны стихи, прочитаны сутры. Если не в силах видеть, как все катится в пропасть — останови. Постарайся. Насколько хватит сил, разума, жизни.

— Молиться и делать лучше, чем просто молиться? А если то, что делаешь, лишь ошибка?

— Значит, ты ошибся. Делай выводы. И кто сможет сказать сейчас, что из деяний прошлого есть ошибка, а что — победа, если мы живем плодами тех деяний и ошибок, и не было бы нас, какие мы есть, без их деяний и их ошибок, без них — ушедших, неидеальных, таких, какими они были…

— Будда Амида, помощь пода-ай…

— Будда Амида, помощь пода-ай…

Женщина протягивает руку к груди Жишена. Блеснуло короткое лезвие — в ладонь Жишена ложиться алый ярлык, сейчас темно-мареновый в ночной синеве.

— Уходи, Жишен.

— Я ухожу. Прощайте, госпожа.

Жишен исчезает среди ночных теней, и только монахиня в темном одеянии знает, что он, шагнув в сторону, рывком освободил крючья, замаскированные пряжкой его пояса, и вытянул тонкую прочную веревку, чтобы спуститься так же, как поднялся сюда — по скале, где струи водопада шумят и серебряными бусинами осыпают складки темно-синего гладкого шелка — одеяния скал, наброшенное на них юной ласковой ночью, чья жизнь летом так коротка.

* * *

Новое утро

Прошло несколько месяцев

В комнате с дорогими чужеземными коврами, полностью скрывшими пол, со стенами, драпированными тканью, властвовал аромат — тёплый, о, нет! — горячий, огненный, опаляющий душу и сжигающий разум. В такой комнате не