Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

В одной группе сосредоточились настоящие уголовники (матерые воры, жулики, мошенники, входившие в ту или иную шайку) и тяготевшие к ним одиночки, осужденные за мелкое воровство. Там сразу определился авторитет, Пахан, — высокий крепкого сложения парень, лет 25, с нагловатыми повадками и таким же наглым взглядом, с насмешливой улыбкой и чувством превосходства над всей этой мелюзгой. Вторая группа состояла из сторонившихся этих уголовников осужденных, имевших статьи за различные правонарушения того времени (мелкое воровство на предприятиях, хулиганство, самовольный уход с рабочих мест и т. п.), и гражданских лиц, признанных годными к службе в армии по новому положению о призыве. «Гражданских» оказалось только 4 человека(!) — я, мой приятель Павлик, вечно затравленный Степан, с которым я призывался в Чишмах, и еще кто-то. Вот так! Я еду в армию с уголовниками! Раньше я и в страшном сне не мог себе это представить.

Наш старший сержант, поглядев в список, вдруг назначил меня ответственным за 2-й вагон, возможно как «гражданского» и наиболее грамотного. Не осужденных же назначать или полуграмотного Степана! Сам «Старшой» расположился в 1-м вагоне с уголовниками, очевидно, думал я, для пригляду за этой непростой командой. В дальнейшем оказалось, что это не совсем так.

Начали занимать места. Я, как ответственный за вагон, распределил места, чтобы не было толкучки, учитывая пожелания, кто с кем хочет находиться. Сам я занял «элитное» место на полатях (нарах) у окошка. Рядом расположился Павлик, напросившийся ко мне Степан и еще кто-то, всего 4 человека. В общем, организовалась отдельная гражданская полка. Всю дорогу Степан чурался всех, кроме меня, возможно, боялся остальных, не доверял никому. Его травмировали постоянные насмешки в свой адрес, иногда безобразно унижающие, иногда довольно добродушные. Эта затравленность и неумение приспособиться к новой среде привели впоследствии его к дезертирству из запасного полка в Тоцких лагерях.

Второй приятель, Виктор, устроился на противоположной полке. Обустроившись на своих местах, все выпрыгнули из вагона и расположились рядом, кто где. Был теплый вечер, солнце клонилось к закату, и пока светло, мы (я, Виктор и Павел), как и остальные, решили перекусить, усевшись на штабеля шпал. Сбегали за кипятком, разделали по 1–2 воблы, нарезали только что полученного свежего хлеба, посыпали сахарным песочком — вот и весь ужин. Поговорили о том о сем, и тут я заметил, что один, сидящий одиноко, призывник из моего вагона все ест и ест, хотя все уже давно закончили, причем ест с жадностью, уплетая одну рыбину за другой, один ломоть хлеба за другим, насыпая на ломти горку песку.

— Ребята, смотрите, он не может остановиться! — сказал я и, вспомнив прочитанное на эту тему в книжках, добавил: — Наверно, с голодухи. Ведь он объестся, ему станет плохо, и он может вообще загнуться. Надо его остановить, а то беда будет.

Мы встали, подошли к нему. Это был худой, костлявый белобрысый парень, по-тюремному наголо остриженный, в черной навыпуск ситцевой рубашке и черных полотняных брюках. Все до ужаса грязное и мятое. На ногах дырявое подобие ботинок на портянки или босу ногу. Так похож на беспризорников, которых мы видели по довоенным картинам, просто копия! Он уже уплел почти всю буханку. Стали уговаривать его передохнуть, но он, не переставая есть, ответил:

— Нет, ребята. Меня мобилизовали на шахты. Я не выдержал, там ужасно, и я убежал. Меня поймали, как дезертира. Несколько дней гнали из тюрьмы в тюрьму. Потом дали срок за бегство с шахты, но заменили срок на армию. Семь дней я почти ничего не ел.

— Подожди, все понятно, но тебе будет плохо, — сказал я. — Разве ты не знаешь, что с голода нельзя наедаться. Станет плохо, и можешь умереть. Поел, теперь передохни час-другой. Потом опять немного поешь. Постепенно надо.

— Не могу, — ответил он. — Надо наесться, ведь семь дней не ел, думал, сдохну, да еще били.

— Нельзя, брось, подожди, успеешь еще поесть, нельзя же все сразу сожрать! — наперебой увещевали мы.

Примерно так протекала беседа. Однако все было напрасно, он ел и ел, отказываясь нас слушать. Тогда я сказал ребятам, что он себя погубит и мы будем виноваты, ничего не предприняли. Предлагаю отобрать у него весь паек и один день выдавать понемногу, а потом оставшееся вернуть, и пусть делает что хочет. Ребята тут же согласились и забрали, точнее выхватили, у него все, оставив только недоеденный кусок хлеба в руках. Он не сопротивлялся, но вдруг горько заплакал, навзрыд, плечи так и тряслись. Сквозь рыдания бормотал:

— Зачем вы так, зачем забрали, что я вам сделал?

— Чудак, мы все вернем завтра, мы же объяснили… — говорил я.

— Знаю я эти обещания, заберете, и все, — продолжал он, рыдая.

— Надо же, — удивился и разозлился я, — ему лучше делают, а он… Отдайте ему все, и пусть погибает. Мы предупредили.

Получив обратно свой мешок, наш подопечный успокоился и даже воздержался от еды. Как он вел себя и как себя чувствовал дальше, я не помню. Возможно, он внял совету, увидев, что его не собираются грабить. Короче, все обошлось. Я приготовил открытку с чишминским адресом, чтобы на ближайшей остановке дать о себе весточку, ведь дома беспокоятся. Написал, что еду в запасной лагерь (название из предосторожности не написал), что все в порядке, напишу уже с места.

Между тем темнело, и «Старшой» устроил вечернюю поверку. Нас выстроили в два ряда перед вагонами и провели перекличку. «Старшой» и второй сопровождающий нас сержант, стоя перед строем, являли собой резкий контраст. Оба в новенькой, даже щегольской форме, в начищенных сапогах выглядели образцовыми военными. Напротив этих щеголей стоял полуоборванный строй новобранцев, имевших одновременно жалкий и пугающий вид.

«Отбой! Всем по местам!» — сказал наш главный сопровождающий, и мы разошлись по своим местам, задвинув дверь нашего временного жилища — товарного вагона. Я вскочил на свою полку, посмотрел в окошко, подложил мешок под голову поудобней и быстро заснул. Пока что тревожиться было не за что. Проснулся от толчка. Была уже глубокая ночь. Догадался, что нас прицепили к составу. Вскоре, после нескольких толчков, состав двинулся, и я, глядя в окошко, пытался определить, куда мы едем. Вот замелькали пролеты моста над рекой Белой. Все ясно, идем на Куйбышев, мимо моих Чишмов. Если там остановимся (все же узловая станция!), надо бросить открытку. Только бы не проспать! С этими мыслями я уснул, изредка просыпаясь от толчков.

В Чишмах остановились рано утром, часов в 5–6, очень удачно, прямо у первой платформы, напротив вокзала. Снаружи было светло, я уже не спал и, как только состав встал, соскочил с вагона на пустой перрон, бросил открытку в знакомый мне почтовый ящик на фасаде вокзала. Жаль, что рано, а то успел бы перекинуться словами с матерью Милявского, которая выходила на работу в станционный ресторан в 7–8 часов. Только вернулся в вагон, как наш товарняк тронулся. Мелькнула вдалеке моя ветлечебница, где все еще, наверное, спят, и наш состав пошел по Куйбышевской ветке. Довольно долго шли без остановки. В раздвинутых настежь дверях теплушек мелькали деревушки, небольшие перелески, слегка холмистые или совсем плоские поля, степь, местами прорезанная извилистыми речушками и грунтовыми дорогами. Непрерывно меняющаяся панорама, как всегда, притягивала и под стук колес успокаивала, убаюкивала. Мелькали столбы железнодорожной связи и километровые столбы, время от времени с грохотом проносились встречные составы.