Яйца, бобы и лепешки - Пэлем Грэнвил Вудхауз

К наступлению ночи, однако, в размышлениях Ансельма появилась более добрая, более снисходительная нота. Возможно, ее привнесли превосходный ростбиф, от которого он вкусил, и добрый эль, которым он ростбиф запил. Покуривая после ужина сигарету, Ансельм поймал себя на мысли, что его суровое осуждение женской слабости Мэртл смягчается. Он напомнил себе, что она не стала упрямиться в своем заблуждении, а это явно свидетельствует в ее пользу. Едва он высказал неодобрение ее методами решать финансовые проблемы, как в ней пробудилась совесть, лучшая сторона ее натуры взяла верх и она отказалась от своего сомнительного плана. А это уже немало.

Вернув счастье в свою душу, он удалился на боковую, погрузился на полчасика в нравоучительную книгу, а затем погасил свет и предался освежающему сну.

Но его почти сразу же, как ему показалось, пробудил от этого сна очень громкий шум. Ансельм сел на кровати и прислушался. В нижнем этаже, казалось, шла нешуточная драка. Полагаясь на свою осведомленность в топографии дома священника, он предположил, что шум исходит из кабинета, и, поспешно облачившись в халат, направил свои стопы туда.

Кабинет был погружен в темноту, но Ансельм нащупал выключатель и обнаружил, что источником странного стонущего звука, который он услышал, приближаясь к двери, был преподобный Сидни Гуч. Священник сидел на полу, прижимая ладонь к левому глазу.

– Грабитель! – объяснил он, поднимаясь с пола. – Омерзительный, нахальный грабитель.

– Боюсь, он причинил вам телесные повреждения, – сказал Ансельм.

– Конечно, он причинил мне телесные повреждения, – подтвердил преподобный Сидни с некоторым запалом. – «Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его?» («Притчи», шесть, двадцать семь.) Я услышал шорох, спустился вниз, ухватил его, а он с таким неистовством набросился на меня, что я был вынужден ослабить хватку, и он сбежал через стеклянную дверь. Будьте так добры, Муллинер, поглядите, забрал ли он что-нибудь с собой? Там лежали рукописные проповеди, которых я не хотел бы лишиться.

Ансельм стоял возле письменного стола. Он помолчал, стараясь вернуть себе дар речи.

– Единственное, что как будто пропало, – сказал он наконец, – это мой альбом с марками.

– А проповеди на месте?

– На месте.

– Жестоко, – сказал священник. – Жестоко!

– Прошу прощения? – сказал Ансельм и обернулся.

Его старший духовный собрат стоял перед зеркалом, печально созерцая свое отражение.

– Жестоко! – повторил он. – Я думал, – пояснил он, – о той проповеди, которой предполагал заключить завтрашнюю вечернюю службу. Самое оно, Муллинер, в глубочайшем и искреннейшем смысле, самое оно. Не преувеличу, сказав, что они разнесли бы скамьи. А теперь конец мечте. Я не могу подняться на кафедру с таким фонарищем под глазом. Он навел бы прихожан на непотребные мысли – ведь в сельских местностях люди склонны усматривать в подобных физических повреждениях доказательства не самого достойного по ведения. Завтра, Муллинер, я слягу с небольшой простудой, а заутреню и вечерю отслужите вы. Жестоко! – сказал преподобный Сидни Гуч. – Жестоко!

Ансельм молчал. Его сердце было слишком переполнено для слов.

Ни внешность Ансельма, ни его манера держаться на следующее утро ничем не выдавали тот факт, что его душа превратилась в смерч противоречивых эмоций. Младшие священники, неожиданно обретшие возможность прочесть проповедь в летний воскресный вечер, обычно уподобляются собакам, спущенным с цепи. Они прыгают. Они скачут. Они напевают наиболее забористые псалмы. Они носятся взад и вперед, желают «доброго утра» всем встречным и гладят детей по головке. Все, но не Ансельм. Он знал, что, только сберегая свою нервную энергию, сумеет показать себя с наилучшей стороны, когда настанет великая минута.

Тем прихожанам, которые еще бодрствовали к концу утренней службы, его проповедь показалась бесцветной и пресной. Впрочем, именно такой она и была. Он не собирался транжирить красноречие на утреннюю проповедь. Он нарочно не дал себе воли и сосредоточился на той, которую ему предстояло прочесть вечером.

Ансельм вынашивал эту проповедь много месяцев. Каждый младший священник в любой сельской местности Англии хранит в глубине какого-нибудь ящика запасную проповедь, чтобы не быть застигнутым врасплох, если его внезапно призовут проповедовать после вечерней службы. И все дневные часы Ансельм провел в затворничестве, работая над ней. Он отсекал лишнее. Он шлифовал. Он штудировал «Толковый словарь» в поисках нужного прилагательного. К тому времени, когда звон церковного колокола разнесся над темнеющими полями и рощицами Райзинг-Мэттока, его шедевр обрел совершенство до последней запятой.

Ощущая себя не столько младшим священником, сколько вулканом, Ансельм Муллинер сколол листы своей проповеди и вышел из дома.

Условия не смогли бы сложиться удачнее. К концу псалма, предваряющего проповедь, сумерки уже совсем сгустились, и в открытую дверь церкви лилось благоухание деревьев и цветов. Все окутывала благостная тишина, нарушаемая лишь перезвоном овечьих колокольчиков да сонной перекличкой грачей среди вязов. Ансельм поднялся по ступеням кафедры с тихой уверенностью. Весь день он сосал пастилки, умягчающие горло, а на протяжении службы еле слышно повторял «май-май» себе под нос и потому знал, что будет в голосе.

Секунду он безмолвно обводил церковь внимательным взглядом и возликовал, убедившись, что аншлаг полный. Все скамьи были заняты. Вот на скамье с особо высокой спинкой восседает сэр Леопольд Джеллеби, кавалер ордена Британской империи, а рядом сидит Мэртл. Вот среди хора, выглядя в стихаре неописуемо гнусным, сидит Джо Бимиш. А вот на своих скамьях мясник, булочник, бакалейщик и все прочие слагаемые его паствы. С легким блаженным вздохом Ансельм прокашлялся и провозгласил безыскусную тему проповеди: Братская Любовь.

Мне выпала честь (продолжал мистер Муллинер) прочесть эту проповедь Ансельма в рукописи, и я убедился, что она не могла не произвести сильнейшего впечатления. Даже в письменном виде без добавочного воздействия чудесно модулированного тенора молодого проповедника ее магия была очевидна.

Начав с продуманного экскурса о Братской Любви среди евеев и хеттеев, она через ранних британцев, Средние века и вольные дни королевы Елизаветы подвела к современным нашим временам, и вот тут-то Ансельм Муллинер показал себя во всем блеске. Именно на этом переходе он – если дозволено прибегнуть к подобному уподоблению – вдавил педаль газа в пол.

Истово, в эмоциональнейшем тоне он заговорил о нашем долге по отношению друг к другу; о возложенной на нас миссии сделать этот мир лучше и приятнее для наших ближних; о великой радости тех, кто не думает о себе, но, сил своих не щадя, воздает должное всем и каждому. И каждая его золотая фраза все больше завораживала слушателей. Клевавшие носом лавочники выпрямились и сидели с разинутыми ртами. Женщины прижимали к глазам носовые платочки. Мальчики хора, сосавшие леденцы, в раскаянии проглотили их и перестали шаркать подошвами.