Спаситель - Иван Прохоров

рейнского – боярин Голицын охоч иноземцев потчевать, даже наиподлейших, а «выродок нарышкинский» и вовсе повадился на Кукуе пьянствовать.

Нет, неладно дело, продолжали заводиться мужички – слободу пожгли, а им вина рейнского? Сколько еще нехристи крови будут пить православной? Распалились и по соседству - часть народца от казней отошла, заинтересовалась: кто такие? Что за волшебники злые? Геденос запротестовал было, заоправдывался, но только раззадорил своим малопонятным лепетанием.

Спорили недолго, вспомнили о сгоревших избах. Потащили за деревянную часовенку. Сначала набросились на Геденоса, стали рвать и топтать. Толпа сомкнулась вокруг, закрывая его от Завадского. Он видел только взмахи рук с камнями и палками. Крики черного риэлтора становились все более нечленораздельными. Завадский видел, что и топоры взлетают, видел брызги крови, а Геденос все кричал и кричал. Один рыжий мужик поднял отрубленную ногу в кроссовке, от этой картины у Завадского потемнело в глазах, он начал падать на сторону, но руки державшие его стали каменными. Геденос еще матерился и стоявший за державшими Завадского мужичок сказал задумчиво: «сумнительно, еже немчура такие слова ведает», а Завадский подумал, что едва ли даже погибшие от самодельной гарроты Геденоса желали бы ему такого страшного второго конца.

Расправившись с черным риэлтором, опьяненная кровью толпа обернулась к Завадскому, тот стоял в оцепенении и надеялся только, что все закончится быстро.

В этот момент за рекой пронзительно и по-хозяйски засвистели на все лады, загремели какие-то помпезные гонги, и за ними послышался топот множества копыт и громкие деревянные стуки, будто кто-то опрокидывал шкафы и диваны.

За рекой показались десятки всадников, за которыми двигалась запряженная шестеркой белых лошадей золоченая карета, украшенная четырьмя львиными головами, за нею еще карета с серебряными звездами, а за ним уже восьмерка черных лошадей везла массивную золотую карету, отяжеленную рельефными композициями в виде волн, столпов огней и Георгием Победоносцем на задке. Слуги в платьях вели дюжину больших лошадей, накрытых шелковыми попонами, за ним нога в ногу шли барабанщики, беспрерывно и торжественно бившие в литавры, потом какие-то воины, вельможи в колясках. Процессию замыкала растянувшаяся от Водовзводной башни вереница повозок. От этого странного обоза двое всадников распугивая толпу скакали по мосту на Болотную площадь.

Очевидно, мчались они к месту казни, по какому-то делу, но заприметив подозрительно возбужденную толпу за часовенкой, один из всадников с брутальным лицом бородача, сошедшего с рекламного плаката барбершопа, натянул поводья, поднял коня на дыбы.

– Еже творите, холопы?! – грозно громыхнул он зычным голосом, повернув в толпу.

Синие глаза его из-под нахмуренных бровей взирали на изуродованный труп Геденоса, от которого мало осталось человеческого.

– Татей сымали, боярин! Поджигателей!

– Посады супостаты жгли!

Всадник поднял руку, на мизинце блеснул рубиновый перстень.

Мужички стреляли исподлобья недобрыми взглядами, водили желваками, но лишь самые ненасытные – толпа все же незаметно редела, растекалась. Боярин подъехал к трупу хмуро оглядел его уже вблизи, с топчущегося коня.

– Тать говоришь?! Ведаешь ли ты, собака, о чем толкуешь?! О самосудстве без государева изволения!

Подъехал второй всадник, что-то шепнул, указав на площадь. Первый сердито кивнул и вместе с товарищем стал поворачивать коней, но тут его взгляд зацепился за что-то, прищурился.

– А еже за платье на нем? – спросил он строго.

– Ворованное, боярин.

– Ворованное?! Ах ты сукин сын! – боярин выхватил плеть. – Погань! Истцов сюда живее! Скорохода посольского уязвили?

Кто-то засвистел.

Тут Завадский, которого спинами укрывали мужички понял, что у него появился шанс. По отдельным репликам и деталям он примерно представлял, где очутился: «нарышкинский выродок» на Кукуе, «Водная» башня, казни раскольников на Болотной площади – вероятно закат правления царевны Софьи и бурлящая бунтами Москва. В этот период немного посольств было в Москве, но самые значительные государства Европы, вероятно уже представлены и, разумеется находятся под защитой царской милости, обусловленной взаимным уважением влиятельных европейских монархов. Какие же значительные государства тех лет были ему известны? Швеция? Речь Посполитая? Пожалуй, только с языками проблема. И тут Завадского осенило – ну, конечно!

– Хистория эст магистра вита! – закричал он что было сил.

Мужички забеспокоились, задвигали тощими спинами перед ним, кое-кто даже отошел. Боярин повел очами.

– Омниа меа мекум порто!

Наконец, боярин увидел его в поредевшей толпе. Уставил на него синие глаза, с изумлением оглядел с головы до ног.

– Пер аспера ад астра. – Сказал ему Завадский.

Знание латинских фраз на этом заканчивалось, Завадский надеялся только, что этот вооруженный боярин латыни не знает. Не худо бы еще вспомнить кто был императором в то время. Леопольд что ли? А может Иосиф? Видя, однако, по озадаченному взгляду боярина, что догадка верна – латынь для него что китайская грамота, Завадский попробовал продолжить «общение», посредством придания «латинского» акцента строчкам из песни Челентано:

– Эль нутиле сонаре кви нон ви апририа нессуно… – Протянул он, а когда уже удивление боярина достигло апогея, Завадский решился на риск и копируя рыкающий надрыв известного немецкого деятеля первой половины двадцатого века воскликнул с той же экспрессией: – Священная Римская империя германской нации!

При этих словах боярин вздрогнул, затем подобрался, бросил взгляды по сторонам.

– Кличи стрельцов! – сказал он напарнику.

Но несколько самых буйных мужичков вдруг обступили его, схватили за поводья гнедого коня.

– А ну! Холопы!

– Полно, боярин! Много крови попили мужицкой! Теперь и ты побудь мужиком, а мы покамест боярами побудем!

Боярин схватился за саблю, но его резво сдернули с коня. Опрокинули, разоружили, стали наседать. Мужички бросились было и ко второму, но тот вздыбил лошадь и с лихим свистом поскакал на толпу в отдалении, где клубились от избушек три дымка.

Проклятый бунташный век, подумал Завадский, и обнаружив, что его никто не удерживает, а кругом бегают люди, – сам бросился наутек. Бежать было нелегко – он как оказалось подвернул ногу, а правой руки и вовсе не чувствовал. Споткнувшись обо что-то, налетел на выскочившую лошадь, она заржала толкнула его грудью в канаву, где бултыхалась толстая свинья. Завадский увидел в полусотне метрах за часовней несколько лабазов и амбаров, а среди них какой-то двор, на который как раз въезжала телега с лошадью. Филипп бросился туда, припадая на ногу. Ворота закрывал подросток в кафтане. Вымазанный в болотной грязи Завадский ощерился на него, напугав и бросился за телегу.

– Степан! – заорал подросток.

С телеги слезал мужик.

– Болото гудит опять… Ох, беспокойство с гостями да без головы, – говорил