Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

музыкальных гениев, он единственный развернуто выразил свои убеждения не только в музыке, но и в слове, содержащем глубочайшую мысль. И это логично, поскольку подлинной стихией Свиридова были хор, кантата, песня. То есть всю свою жизнь он одинаково плотно работал и со звуком, и со словом.

Опубликованные впервые в 2002 году усилиями племянника композитора, музыковеда А. С. Белоненко, записи Свиридова стали настоящим культурным шоком для целого поколения любящих русскую музыку. Язык Свиридова сочен и образен, характеристики снайперски точны, актуальны, порой — чрезвычайно з лы: Ельцин — «коммунист-расстрига»; Ахматова — «шахматная королева», составленная из осанки и высокомерия; у Пастернака словарь «подмосковного дачника»; Зощенко — «поэт зиновьевско-кировского Ленинграда». Особенно достается Маяковскому и его злому гению — «местечковой Лауре» Лиле Брик.

Причина неприязни Г. Свиридова к В. Маяковскому, кстати, была совершенно прозрачна. С одной стороны, Маяковский представлялся ему горлопаном-глашатаем разрушения всего русского, а, с другой, место Свиридова в советской музыкальной иерархии определялось, прежде всего, «Патетической ораторией» на слова Маяковского. Свиридов был административным пленником этого горлопана.

Впрочем, использовал он этот плен весьма изящно — из года в год на официальных концертах советские вожди аплодировали «Рассказу о бегстве генерала Врангеля», превращенному из сатиры в пронзительную поминальную молитву по белому вождю Белой России. «Ныне отпущаеши».

Трижды землю поцеловавши Трижды город перекрестил…

Для Свиридова культура — это не пространство личностного самовыражения, а служение национальному духу.

«Высшее искусство — это национальное искусство. В нём есть ко всему прочему, понятному всем, ещё главное, глубинное, почвенное, которое должно быть доступно уже не всем»[50].

Композитор с любовью и восторгом пишет о тех, кто для него является героями русской культуры — С. Есенине, А. Блоке, Н. Рубцове, писателях-деревенщиках. Но выносит приговор без обиняков, когда видит чужеродность, фальш, порчу, «микро-буржуазность». Последнее — его собственный термин из очень глубокой социологической классификации видов буржуазии, из которых советская микробуржуазия — самая злобная.

«Советская художественная, научная, (особенно научноаристократическая) и, частично, мелкогосударственная интеллигенция составляет слой микроскопической буржуазии (по своим покупательным возможностям).

Микроскопическая советская буржуазия — самый свирепый, самый злобный тип буржуазии. Она ненавидит всех и вся. Ненавидит всех, кто стоит выше и завидует им. Ненавидит и презирает обросший жирком слой простого народа, третируя его как мещанство и бездуховность, будучи сама совершенно бездуховной и полагая весь смысл жизни в комфорте европейского типа, доступном на Западе средне-и мелкобуржуазным слоям»[51].

Свиридов отрицал «философствование» в музыке. Много раз подчеркивал свою неприязнь к ремесленничеству, сделанности, умствованию. Его творчество — это устремленность ко всё большей простоте, попытка сделать так, чтобы музыка была неуловима, переходила в песню. В последнем счёте он хотел бы, чтобы голос полностью восторжествовал над инструментом — и добился этого в своих есенинских поэмах, «Пушкинском венке», «Песнопениях и молитвах».

Однако отказ от умствований не значит отсутствие осмысления. Поражаешься тому, насколько цельно и продумано философское, мало того, — богословское мировоззрение Свиридова, которому подчинена его эстетика. Прежде всего — это стопроцентное православие, глубокая и искренняя сознательная вера в Бога, исповедуемого Церковью и проповедуемого Евангелием Творца и Спасителя — Христа. «Западная музыка — музыка смерти, она не идет дальше распятия, русская музыка устремлена к Воскресению», — замечает композитор[52].

Однако светлой радости христианства всё меньше остается места в современном мире. Свиридов всесторонне анализирует образ Зла, который развивается в европейской культуре XIX — ХХ веков. От изображения силы, загадочности злого начала переходят к уверенности в его непобедимости, а отсюда — к капитуляции, смакованию, пропаганде зла. Свиридов с безжалостностью анатома фиксирует расползание этой поврежденности злом в европейской и русской музыке, не щадит даже своих былых кумиров и учителей, когда они переходят эту черту духовной капитуляции.

И уж совсем без всяких сантиментов относится к современным ему шулерам от музыки, забивавшим, при благосклонности советских партийных бонз, эфиры Гостелерадио, концертные площадки, музыкальные журналы, рекламой своей стряпни, позабытой всеми ещё прежде падения КПСС.

Ненавидит «умение связать свое сочинительство с политической злобой дня, подъелдыкивание власти»[53].

Для этой, надо сказать, весьма сплоченной мафиозной группы Свиридов был врагом № 1. Именно потому, что выступал с целостной, глубоко продуманной программой возрождения русской национальной музыкальной культуры. На съезд композиторов РСФСР в 1973 году ленинградская делегация ехала отстранять Свиридова от руководства под лозунгом: «Покончим с „Деревянной Русью“». Название свиридовской кантаты на слова Есенина было символом всего, что они ненавидели.

Почему они были поддержаны в этом порыве советской властью, тоже совершенно понятно. Для номенклатуры музыкальный «деревенщик» Свиридов, отписывавшийся ораториями по Маяковскому, а для души писавший музыку на Пушкина и Есенина, был глубоко чужим — слишком русским. Тем более, что музыка эта не ограничивалась положительным русским патриотизмом — мол, как хорошо расцвел русский народ при советской власти, а звучала страшным обвинением в разрушении русского уклада.

Приходится скорее удивляться тому, что автор поэмы «Памяти С. А. Есенина» целые пять лет пробыл первым секретарем Союза Композиторов РСФСР, нежели тому, что он был из этого положения низвергнут. «Я последний поэт деревни» в невероятном исполнении русского хора А. А. Юрлова звучало как душераздирающий реквием убитой Руси и её песням.

На тропу голубого поля

Скоро выйдет железный гость,

Злак овсяный, зарею пролитый,

Соберет его черная горсть.

Не живые, чужие ладони,

Этим песням при вас не жить!

Только будут колосья-кони

О хозяине старом тужить.

Будет ветер сосать их ржанье,

Панихидный справляя пляс.

Скоро, скоро часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час!

После административного изгнания Свиридова оказались не востребованными планы возрождения русских хоров. Не нашел понимания подход к музыкальному образованию, который должен начинаться с родной народной песни и духовного песнопения, а не с нотной тетради Баха. Ведь с пусть и великого, но — чужеземца не может начинаться своя национальная музыка. Свиридов с особой горечью пишет, что советский ритуал вообще оторвал русского человека от своей музыки: женились под Мендельсона, в последний путь отправлялись под Шопена.

Самые острые и болезненные рассуждения Свиридова, где его талант достигает великой публицистической силы, связаны именно с отчуждением русского человека от родной культуры, произошедшим в ХХ веке под влиянием революции, безбожной диктатуры, под крылом которой размножились как марксистские, так и космополитические легионы русофобов.

«Эти люди ведут себя в России, как в завоеванной стране, распоряжаясь нашим национальным достоянием как своей собственностью, частью его разрушая и уничтожая несметные ценности»[54]. Композитор с гневом вспоминает, как «во дворе Московской консерватории горел костер, в котором сжигались ноты классиков,