Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский

Граф [Д. А.] Толстой, к сожалению, надо это предвидеть, сходит с земного поприща. Уже теперь он только тень, но все же тень, а когда и эта тень исчезнет, сам собою явится важнейший вопрос для Государя: какой живой человек должен занять место этой тени? Грандиозной и сильной, все-таки тени?

Невольно заговорили мы об этом вопросе с [О. Б.] Рихтером, и частенько приходится говорить о нем с И. Н. Дурново и другими лицами в задушевной беседе.

В обществе называют, например, [Н. А.] Манасеина, с легкой руки Победоносцева; другие называют [И. В.] Гурко. Про первого скажу, что думаю и в чем твердо убежден: грех большой взял на душу Побед[оносцев], рекомендовав Манасеина Государю. Кто этого человека не знал, как беспринципного и умнейшего из красных? Победон[осцев] восставал против Вышнеградского, потому что находил его недовольно елейным и чистым: но для м[инист]ра финансов не нужен столько диплом на высокую добродетель, сколько ум и способности; а сам же он, зная, что на должность м[инист]ра юстиции нужна высокая по принципам и по нравственной честности личность, не задумался порекомендовать Манасеина, который куда неудовлетворительнее в смысле добродетели Вышнеградского. А был у него человек прекрасный на виду: не обмолвился об нем: [В. Г.] Коробьин! Нет, не дай Бог Манасеина; с умными людьми, будто бы обратившимися из красных в белые, опаснее играть, чем прямо с красными!

Гурко – менее чем кто-либо умел в администрации. В нем замечательное слияние двух типов! Как воин он смельчак и характер энергичный; как администратор он слабее и мягче и бесхарактернее ребенка; его обойти может, кто хочет. Когда он был в Петербурге полудиктатором, им вертели только нигилисты, и жена его[600] первая из них!

Мысль об Ив[ане] Ник[олаевиче][601] прекрасная мысль: но, увы, 1) Ив[ан] Ник[олаеви]ч здоровьем слаб и плох, а 2) он слишком работает, он заработается, и 3) он был бы отличным министром внутренних дел, но вряд ли мог бы справиться с другою должностью, шефа жандармов.

Да и хорошо ли, что эти должности соединены, нередко спрашиваешь себя, слушая других.

Одни говорят: да, единства больше в от[п]равлении власти; другие говорят: нет, ибо министр внутренних дел не успевает быть достаточно министром внутренних дел и достаточно шефом жандармов.

Кто прав, решить трудно. По мне решение этого вопроса в теории немыслимо. Оно зависит исключительно от личности министра. Министр внутр[енних] дел слаб, и шеф жандармов слаб; министр внутр[енних] дел энергичен, и шеф жандармов хорош.

Но вот по поводу энергии мысль моя останавливалась не раз на одном человеке, который подходит под многие условия, нужные для поста м[инист]ра внутренних дел, и я немало был рад, что мы опять-таки сошлись в этой мысли с Рихтером. Личность эта сибирский [А. П.] Игнатьев. Он замечательно даровит и способен (куда способнее знаменитого Ментир-Паши[602]), работает как вол, энергичен безусловно и предан престолу по Николаевским традициям, глубоко консерватор и религиозный. Этим человеком брезгать, мне кажется, не следовало бы. Я его часто видел и слышал. У него есть недостатки (повирает по-Игнатьевски, но куда реже брата!), но зато это цельная личность и сто головами выше нравственностью брата; он проявил себя не раз стойким в деле принципов, он не останавливается перед опасением не понравиться начальству для долга преданности, он очень тонок и умеет именно дело делать. Кроме того, он неутомим.

Вот почему мысль останавливается на таком решении важнейшего вопроса: буде Толстой уйдет, И[ван] Ник[олаевич Дурново] его преемник, а Игнатьев его товарищ, с мыслью, что И[ван] Ник[олаевич] мог бы из него приготовить себе преемника.

№ 49

[Дневник 7–15 марта 1887]

Всемилостивейший Государь!

При сем препровождаю листы из Дневника за последние дни. Все они группированы около того же печального события[603]. Меня слишком мучит мысль не высказаться перед Вами по этому поводу в том, что Вас может интересовать, что я писал прямо, как слагалась мысль. Но писал урывками и не спеша, проверяя прежде каждое из впечатлений и каждую из мыслей в беседе с людьми, от которых мог ожидать суждения авторитетного.

Посылаю «Дневник» с чувством, что правду в него вложил, а там, что Бог даст!

Но, увы, в «Дневнике» только часть того, что хотелось бы Вам сказать. Есть что дополнить, что осветить! Вот почему смел бы умолять Вас, Государь Всемилостивейший, если на этой или на будущей неделе будет у Вас часок, уделите его мне. Не на праздные речи, верьте, дерзаю просить о таком счастье. Сердце старого слуги нудит просить о сем!

Видел сегодня двух студентов; каждого порознь встретил на Невском; с одним шел, другой подошел. Оказалось, что они были однокурсники, но друг друга не знали! Характерное явление. Оба эти студента из средней, буржуазной среды, приезжие из провинции, из Вильны, и я их знаю потому, что они занимались у меня в конторе. Обоих расспрашивал о событиях у них в университете[604], и от обоих узнал почти то же самое, точно они сговаривались!

Неутешительны их показания.